Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

Вот она и полетела в Рим, чтобы из Рима лететь дальше. Клерфэ вместе с Торриани поехал на «Джузеппе». Они условились встретиться в Париже.

Полдня она провела в Риме, бродя среди древних развалин. На следующий день до обеда просидела на солнышке за столиком перед кафе на Виа Венето. Вечером ей предстояло вылететь в Париж, но она все еще колебалась. Какая-то вдруг накатила томительная грусть, и не было этому невероятно сладостному чувству иной причины, кроме той единственной, последней, которая серебристой дымкой несбывшихся мечтаний подводит итоги любой жизни – бухгалтерский баланс не сходится тут никогда. На ночь она осталась в отеле и лишь на следующее утро отправилась в контору авиакомпании. В витрине перед входом ей бросился в глаза плакат с видом Венеции и тут же вспомнились собственные слова, сами собой пришедшие на ум в разговоре с Клерфэ на вилле у Левалли; недолго думая, она вошла и попросила переоформить билет на Венецию. Почему-то показалось: обязательно нужно там побывать прежде, чем в Париж возвращаться. Что-то надо прояснить, хоть она и сама толком не знает что; но до встречи с Клерфэ просто необходимо это сделать.

– Когда вылет? – поинтересовалась она.

– Через два часа.

Она вернулась в отель, упаковала вещи. Предполагая, что Клерфэ уже в Париже, позвонить или хотя бы написать ему, известив о своей задержке, почему-то не решилась. «Из Венеции успею», – подумала она, хоть и знала, что не станет. Хотелось несколько дней до возвращения побыть совсем одной, вне досягаемости от кого-либо. «До возвращения?» – мелькнуло в голове. Но куда? Разве она не улетела и все еще не летит – как те птицы из сказки, что родились без лапок и обречены летать до самой смерти? Но разве не этого она хотела? И не для того ли хочет сейчас побыть одной, чтобы уяснить: надо ли ей и Клерфэ тоже оставить?

Самолет уже снижался в предвечернее розоватое марево лагуны. Лилиан заняла угловой номер в гостинице «Даниэли». Лифтер, везя ее наверх, не преминул сообщить, что именно в их отеле разыгрывался бурный, роковой роман стареющей Жорж Санд с молодым Альфредом де Мюссе.

– И чем кончилось? С кем он ей изменил?

– Ни с кем, мадемуазель! Это он был в отчаянии. Мадам Санд ему изменила! – Лифтер ухмыльнулся. – С врачом-итальянцем. Господин Мюссе был поэт.

От нее не укрылись искорки снисходительной насмешливости в его глазах. «Как знать, – подумала она, – быть может, это она сама себе изменила: ходила к одному, а любила другого».

Лифтер учтиво открыл перед ней дверцу.

– Она его бросила, – продолжил он. – Уехала и даже слова не сказала.

«Прямо как я, – подумала Лилиан. – Выходит, я тоже самой себе изменить решила?»

Войдя в номер, она замерла на пороге. Комнату заливал тот неповторимо-теплый розовый свет заката, какой бывает только в Венеции. Она подошла к окну. Голубая гладь лагуны была почти недвижна, и лишь легкая волна от причаливающего катерка-вапоретто слегка покачивала строй гондол у пристани Сан-Заккариа. Уже зажглись первые фонари, хоть и яркие, но одинокие и потерянные в этом сиянии розового и голубого, пролившегося до цепочки оранжевых навигационных огней, нежно опоясавших собор Сан-Джорджио Маджоре. Вот уж место, где ты вдали от всех гор на свете. Дальше некуда. Ничто не нависает громадой, все только ласкает взгляд. Все чужое – но сколь волшебно чужое! «Никто меня здесь не знает, – думала она. – И не знает даже, что я здесь! И эта безвестность ощущалась странным, внезапным счастьем, – счастьем ухода от всякого счастья, то ли ненадолго, то ли навсегда».

Чувство это еще больше усилилось, когда она вышла на площадь. Азарт новизны таил в себе и жажду приключения. Она брела бесцельно, наугад, пока ноги сами не привели в нижний зал ресторана «Квадри», где ей понравилось – небольшой этот зал с позолотой орнаментов и настенными росписями восемнадцатого века из-под сводов галерей смотрел прямо на площадь. Она заказала креветки и легкого белого вина. Совсем рядом на стенах танцевали маски. Ей и это было по душе, она чувствовала себя беглянкой, прячущей лицо под незримой маской, в головокружительном опьянении вседозволенности и свободы, какое дарует любая маска. Перед ней, в розоватом сумраке, в разбегающихся переулках этого города, который так любит маски, открывалось множество новых, неизведанных путей. Куда ведут они? К неведомым, несказанным новым открытиям – или только к прелестным, но утомительным повторениям пройденного, из которых выходишь ценой похмельного разочарования и сожалений о растрате самого драгоценного, что есть в жизни – времени? Ну и надо тратить, говорила себе Лилиан, тратить бездумно, вопреки всему, иначе кончишь, как тот чудак из сказки, который столько всего хотел получить за свое золото, что так над ним и умер, ничего и не решив.

– Куда здесь можно сходить сегодня вечером? – спросила она у официанта.

– Сегодня вечером, синьора? Может, в театр?

– А места еще есть?

– Скорей всего. В театре всегда есть места.

– Как мне пройти?

Официант принялся объяснять дорогу.

– А на гондоле можно? – перебила его Лилиан.

– И на гондоле. Раньше, если в театр, то непременно на гондоле. Теперь не то. В театре два входа, один с воды. Да здесь недалеко.

У Дворца дожей Лилиан взяла гондолу. Официант оказался прав: кроме нее, к театру в гондоле причалила только весьма пожилая американская любовная парочка, то и дело фотографировавшая со вспышкой. Они и гондолу Лилиан засняли.

– Женщине в Венеции нельзя быть одной, – рассуждал гондольер, помогая ей выйти. – Молодой женщине – тем более. А уж красивой – ни в коем случае.

Лилиан окинула его взглядом. Уже почти старик, и не похоже, чтобы предлагал самого себя в качестве панацеи от одиночества.

– Да разве можно здесь быть одной? – пробормотала она, глядя в закатное небо над крышами.

– Больше, чем где бы то ни было, синьора. Если, конечно, ты не местный.

Лилиан успела как раз к подъему занавеса. Играли комедию восемнадцатого века. Она оглядывала зал, слабо различимый в отраженном свете рампы. Это был самый красивый театр на свете, а в прошлом, до эры электричества, в мерцании сотен свечей, в великолепии своих расписных ярусов, он, конечно же, был и вовсе восхитителен. Он и сейчас оставался таким. Она смотрела на сцену. По-итальянски она понимала плохо и вскоре перестала следить за ходом действия. Странное чувство сладостной грусти, испытанное еще в Риме, охватило ее снова. Выходит, прав старик-гондольер? Или это просто от того, что все так символично сошлось: ты попадаешь куда-то, слушаешь чужие диалоги, ничего в них не понимая, а едва начнешь хоть о чем-то догадываться, все кончится и надо будет уходить? Впрочем, и так видно: ничего глубокомысленного на сцене не происходит, комедия, соблазнение, обман, довольно жестокий розыгрыш глуповатого простофили, и только одно странно, почему все это ее так трогает, с какой стати она всхлипывать начала, вон даже платок ко рту приложить пришлось? И только всхлипнув снова и разглядев темные пятна у себя на платке, она все поняла.