Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

В первые секунды она сидела неподвижно, пытаясь подавить приступ, но всхлип повторился снова. Ей надо выйти, но сможет ли сама? Она по-французски попросила сидящего рядом мужчину помочь ей выйти. Тот, даже не повернувшись, только недовольно затряс головой. Поглощен происходящим на сцене и вообще не понимает, что ей надо. Она обратилась к женщине слева. Отчаянно пыталась вспомнить, как по-итальянски «помощь». Как назло, слово не вспоминалось.

– Misericordia, – пробормотала она наконец. – Misericordia, per favore! 12 12 Милосердие, милосердие, прошу вас! ( итал .)

Женщина удивленно вскинула на нее глаза.

– Are you sick? 13 13 Вам нехорошо? ( англ .)

Лилиан кивнула, прижимая ко рту платок и жестом давая понять, что ей надо выйти.

– Too many cocktails, – посочувствовала крашеная пожилая блондинка. – Mario, darling, help the lady to get some fresh air. What a mess! 14 14 Слишком много коктейлей. Марио, дорогой, помоги леди выйти на воздух. Какая незадача! ( англ .)

Марио поднялся. Он поддерживал Лилиан.

– Just to the door 15 15 Только до выхода ( англ .). , – прошептала она.

Он взял ее под руку и повел через зал. Кое-кто на них оборачивался. На сцене пройдошливый любовник как раз торжествовал победу. Марио открыл дверь в фойе и внимательно посмотрел на Лилиан. И только тут увидел: перед ним стоит смертельно бледная женщина, прижимая ко рту платок, из-под которого на белое платье капает кровь.

– But, Signora, you are really sick, – растерялся он. – Shall I take you to a hospital? 16 16 Однако, синьора, вы и вправду нездоровы. Отвезти вас в больницу? ( англ .)

Лилиан затрясла головой.

– Отель «Даниэль». Машину, пожалуйста, – еле выговорила она. – Такси.

– Но, синьора, в Венеции нет такси! Только гондолы. Или моторные лодки. Вам надо в клинику.

– Нет-нет! Лодку! До отеля. Там наверняка есть врач. Пожалуйста, только до лодки… Хотя вам ведь вернуться надо…

– Ах, – отмахнулся Марио. – Мэри может и подождать. Все равно она не понимает ни слова. Да и пьеса скучная.

После темного пурпура портьер – бледно-розовая помпезность фойе. Белизна лепнины. Двери. Ступени лестницы, и сразу ветер, и сразу площадь, звяканье вилок, тарелок, ножей – ресторан, столики на улице, смех, гастрономическое возбуждение. Мимо, мимо, скорей к темному, зловонному, узкому каналу, из щели которого возникает ладья и в ней гребец, словно Харон на берегу Стикса:

– Gondola, Signora, Gondola? 17 17 Гондолу, синьора, гондолу? ( англ .)

– Да, скорей! Синьора больна!

Гондольер опешил:

– Ранена?

– Вопросы потом! Греби! Живо!

Узкий канал. Мостик. Стены домов. Плеск воды. Протяжный окрик гондольера на перекрестках. Трухлявые ступени, заржавелые двери, крохотные палисадники с геранями, желтый свет голой лампочки и включенное радио за чьим-то окном, белье сушится на веревках, крыса, словно канатоходец, балансирует на парапете, крикливые женские голоса, пахнет жареным луком, чесноком, но все забивает мертвый запах затхлой воды.

– Уже скоро, – говорит Марио.

Другой канал, уже пошире. И, наконец, волны и простор Большого Канала.

– Может, пересядем на моторку?

– Нет! – прошептала она, все еще полулежа на заднем сиденье, на которое опустилась без сил. – Дальше! Никаких пересадок…

Ярко освещенные фасады отелей, террасы, пыхтящие, дымящие речные трамвайчики-вапоретто, битком набитые пассажирами, моторки, белые матроски водителей, – до чего же одиноко душе в этом праздничном водовороте жизни, когда борешься за нее из последних сил, сколь призрачной суетой представляется все остальное, когда тебе нечем дышать! Шеренги гондол вдоль причалов черными гробами покачиваются в черном зеркале вод, своими хищными металлическими клювами, – того и гляди клюнут! – они смахивают на чудовищных лебедей-стервятников, мимо, мимо, и вот наконец пьяцетта, дымчатый свет, водная ширь, простор, укрытый звездным небом, а под Мостом Вздохов непередаваемо слащавый тенор ублажает гондолу туристов руладами «Санта Лючии». «А вдруг это смерть?» – спрашивала себя Лилиан, вот так, под слащавое пение, близкий плеск воды, полулежа, запрокинув голову, и никого рядом, кроме этого незнакомого мужчины, то и дело спрашивающего:

– How are you feeling? 18 18 Как вы себя чувствуете? ( англ .) Потерпите еще две минуты. Сейчас приедем.

Нет, это еще не смерть, она знает.

Марио помог ей сойти.

– Расплатитесь за меня, – шепотом сказала она швейцару. – И врача! Немедленно.

Марио уже вел ее по вестибюлю. Людей немного. Американцы за столиком на нее оглянулись. Где-то мелькнуло вроде бы знакомое лицо, но она не помнит, кто это.

Молоденький лифтер все еще не сменился. Лилиан слабо улыбнулась.

– Видите, ваш отель и вправду роковое место, – шепотом сказала она. – Вы ведь так говорили?

– Не разговаривайте, мадам, – попросил Марио. Чем не ангел-хранитель, и даже голос бархатный. – Врач сейчас будет. Доктор Пизани. Это очень хороший доктор. Только не разговаривайте! Принесите льда! – приказал он лифтеру.

Неделю она пролежала у себя в номере. Окна были распахнуты – настолько сделалось тепло. Клерфэ она так ни о чем и не сообщила. Не хотела, чтобы он нагрянул и застал ее больной. Не хотелось видеть его возле своей кровати. Это все ее забота, ее и больше ничья. Она спала, дремала дни напролет, до поздней ночи слушая перестук гондол на набережной Рива дельи Скьявони и хриплые голоса гондольеров. К ней приходил врач, иногда навещал и Марио. С врачом они прекрасно поладили, ничего опасного, кровотечение было небольшое, а Марио приносил ей цветы и сетовал на трудности жизни с пожилыми дамами. Вот бы молодую найти, и богатую, и чтобы его понимала. Он, конечно, не Лилиан имел в виду. Про Лилиан он в первый же день все понял. Потому и откровенничал, не таясь, как с сестрой по ремеслу.

– Ты живешь за счет смерти, как я за счет женских страхов, что время любви кончается, – посмеиваясь, рассуждал он. – Вернее, у тебя тоже страх, но другой, твой жиголо – сама смерть. А разница только в том, что твой жиголо тебе не изменит. Зато ты ему изменяешь где только можно.

Лилиан с веселым интересом его слушала.

– Смерть – это жиголо у каждого из нас. Просто большинство об этом не знают, – заметила она. – Что ты потом собираешься делать, Марио? Женишься на одной из своих старушек?

Марио серьезно покачал головой:

– Я коплю. Через пару лет, когда наберу сколько надо, открою небольшой элегантный бар. Ну вроде бара «У Гарри». В Падуе у меня невеста, она бесподобно готовит. Ее феттучини – это же сказка! – Марио поцеловал кончики пальцев. – Придешь к нам со своим кавалером?

– Приду, – ответила Лилиан, тронутая деликатностью, с какой он пытается вдохнуть в нее надежду на столь отдаленное будущее. Но разве сама она в глубине души, тайком, не лелеяла веру в свое маленькое, личное чудо? В то, что несмотря на категорические запреты, именно запретное только ей одной вопреки всему пойдет на пользу? «Я просто романтическая сентиментальная дурочка, возомнила, будто именно меня какая-нибудь личная богоматерь-покровительница добродушным шлепком вызволит из любой, самой отчаянной беды», – думала она. В прямоугольнике окна она созерцала профиль Марио в розово-кварцевом послеполуденном свете, размышляя о фразе, услышанной уже здесь, на Сицилии, от одного из гонщиков-англичан: романские народы лишены чувства юмора. Оно им и ни к чему, подумалось ей, этот способ выносить тяготы жизни для них давно в прошлом. Юмор – характерная черта цивилизованного варварства, восемнадцатое столетие обходится почти вовсе без юмора, зато выработало виртуозные навыки галантно игнорировать непреодолимые трудности. Приговоренные к смерти жертвы Великой французской революции всходили на эшафот без смеха, но соблюдая безупречность манер, словно идут не на казнь, а приглашены ко двору.