Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

– Дядюшка Гастон, сколько тебе лет?

– Опять ты за свое! Сама прекрасно знаешь!

– И до скольких, по-твоему, ты доживешь?

– А это вообще вопрос неприличный. Про такое пожилых людей не спрашивают. Такое одному Богу известно.

– Богу много чего известно. И к нему много вопросов накопилось, ты не находишь? И я свои уже скоро задам.

– Что? – Дядюшка вытаращил глаза. – Что ты такое говоришь?

– Да ничего. – Лилиан уже подавила вспышку гнева. Ведь вот же этот сморчок стоит перед ней, весь сморщенный, дряхлый, а мнит себя чуть ли не чемпионом долголетия, и наверняка ведь на сколько-то лет ее переживет, и все-то на свете ему известно, и со своим боженькой он на «ты». – Дядюшка Гастон, – все-таки решилась она спросить, – если бы тебе довелось прожить жизнь снова, ты бы что-нибудь изменил?

– Разумеется!

– И что же? – затаив слабую надежду, спросила Лилиан.

– Не прогорел бы, как дурак, на обвале франка. Еще в четырнадцатом году прикупил бы американских акций, а потом, самое позднее, в тридцать восьмом…

– Хорошо, дядюшка Гастон, – прервала его Лилиан. – Я уже поняла. – Гнев ее улетучился окончательно.

– Ничего ты не поняла! Если б поняла, не швырялась бы деньгами, которых у тебя не осталось почти! Разумеется, это все твой отец…

– Знаю, знаю, дядюшка Гастон. Транжир! Но, знаешь, есть транжир, которому он в подметки не годится.

– Это кто же?

– Жизнь, дядюшка. Она транжирит тебя, меня и вообще всех подряд.

– Белиберда! Салонный большевизм! Отвыкай. Жизнь – слишком серьезная штука.

– Именно. И в ней надо платить по счетам. Поэтому отдай мне мои деньги. И не делай вид, будто они твои. Это мои деньги.

– Деньги! Деньги! Для тебя жизнь – только деньги!

– Нет, дядюшка Гастон. Это для тебя жизнь – только деньги.

– Так радуйся! Иначе давно бы уже сидела без гроша. – Недовольно морщась, дядюшка выписал чек. – Ну а потом? – с горечью спросил он, помахивая листком в воздухе, чтобы просохли чернила. – Что будет потом?

Лилиан смотрела на него как завороженная. «Похоже, он даже на промокательной бумаге норовит сэкономить», – подумала она.

– Не будет никакого потом, – проронила Лилиан.

– Так все уверяют. А потом, все спустив, являются, и приходится свои скромные сбережения…

Гнев вспыхнул снова, внезапный, неодолимый, осознанный. Лилиан вырвала чек из дядюшкиной руки.

– Пойди и купи себе американских акций, тоже мне патриот!

Она шагала по мокрым улицам. Пока она была у дядюшки, прошел дождь, но сейчас уже снова выглянуло солнце, отражаясь в черном асфальте и в лужицах по краям мостовой. «Даже в лужицах отражается небо, – подумала она и поневоле усмехнулась: – Значит, может, даже в дядюшке Гастоне отражается Бог». Только вот в чем именно? Пожалуй, в дядюшке его гораздо труднее разглядеть, чем голубизну и сияние неба в грязных ручьях, что струятся сейчас к водостокам. И в большинстве людей из тех, кого она знает, его тоже труднее разглядеть. Торчат у себя в конторах, важность на себя напускают, каждый что твой Муфусаил 19 19 Муфусаил – один из праотцов человечества (Быт. 5:21–27), прославившийся своим долголетием: он прожил 969 лет. Старейший человек, чей возраст указан в Библии. , если не два Муфусаила, вот и весь нехитрый секрет их важничанья. Живут, словно смерти не существует вовсе. Только не как герои, а как жалкие торгаши. Подавляют в себе трагическое знание о кончине, прячут головы, как страусы, от этого знания в любые иллюзии, тешат себя обывательскими сказками о вечной жизни. Уже разваливаясь от старости, на краю могилы, из последних сил все еще стараются выглядеть друг перед другом бодрячками, преумножая то, что давным-давно превратило их в рабов самих себя – деньги и власть.

Она достала стофранковую бумажку, посмотрела на нее и, внезапно решившись, бросила в Сену. Конечно, это очень детский, нарочито-демонстративный жест протеста, но ей плевать. Он доставил ей удовольствие. Она же не чек дядюшки Гастона выбросила. Она пошла дальше и вскоре оказалась на бульваре Сан-Мишель. Здесь жизнь бурлила вовсю. Все куда-то неслись, проталкивались, спешили, солнце посверкивало на сотнях автомобильных крыш, рычали моторы, все и вся стремились как можно скорей достигнуть какой-то своей, ближайшей цели, и каждая из этих мелких, временных целей столь наглухо заслоняла одну, последнюю, что казалось, этой последней и не существует вовсе.

Словно Моисей, некогда выведший народ Израиля к Красному морю, она пересекла улицу меж двух рядов замерших перед красным сигналом, дрожащих от нетерпения, пышущих жаром чудовищ. «В санатории все было иначе, – думала она, – там последняя цель мрачным солнцем стояла на небе всегда, ты под ней жил, мог привычно не замечать, но уж никак не вытеснять из сознания; и это придавало жизни куда более глубокий смысл, а тебе самому – больше мужества. Кто знает, что его ведут на убой и спасения нет, кто видит свой путь сквозь такое знание, с этим последним мужеством в сердце, тот уже перестает быть просто жертвенной скотинкой. И способен в чем-то даже возвыситься над своим палачом-забойщиком».

Она вернулась к себе в гостиницу. Поселилась она снова на том же втором этаже, чтобы невысоко подниматься. Продавец морской живности уже был на месте, у дверей ресторана.

– Сегодня креветки отличные, – похвастался он. – А вот устрицы почти сошли. Теперь только в сентябре будут. Вы в сентябре еще будете?

– Конечно, – проронила Лилиан.

– Подобрать вам креветок? Серые получше будут. Розовые, правда, на вид хороши. Так вам серых?

– Серых. Я сейчас спущу корзинку. И полбутылки розового, похолоднее. Скажите Люсьену, метрдотелю, он знает.

Она медленно одолела лестничные марши. Потом спустила и снова подняла наверх корзинку. Вино было уже откупорено и такое холодное, что бутылка запотела. Она забралась на подоконник с ногами, уселась, прислонившись спиной к оконной раме, поставила рядом бутылку. Люсьен не забыл бокал и салфетку. Она пригубила вино и принялась за креветок. Жизнь замечательна, так она сейчас решила, а больше ни о чем думать не надо. Смутно, правда, она чувствовала, что за эту мимолетную беззаботность будет какая-то страшная отместка, но сейчас ничего не хотелось об этом знать. Не в эту минуту. Однако смутное это знание как-то было связано с мамой – та от рака умерла, после нескольких операций, очень тяжелых. Всегда найдется кто-то, кому еще хуже пришлось. Она прищурилась, глядя на солнце. Почувствовала теплый свет у себя на лице. Такой ее и увидел Клерфэ, когда, сам себе удивляясь, в который уже раз решил на всякий случай снова наведаться в «Биссон».

Он рывком распахнул дверь.

– Лилиан! Где ты пропадала? – выкрикнул он.

Она еще сверху успела увидеть, как он переходит улицу.