Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

«Почему они всегда хотят менять жизнь? – думала Лилиан. – Ту жизнь, благодаря которой они завоевали любовь женщины? Неужели им даже в голову не приходит, что, поменяв жизнь, они, вероятно, эту женщину потеряют? Вот ведь даже Марио напоследок вознамерился свое ремесло жиголо бросить и начать новую, благопристойную жизнь со мной. А теперь еще и Клерфэ, вбив себе в голову, что он меня любит, тот Клерфэ, которого я и полюбила-то как раз потому, что казалось, у него, как и у меня, нет будущего, – теперь вот он надумал все поломать и еще возомнил, будто этим меня осчастливит».

– Вообще-то я иногда прикидывала, стоит ли людям вроде нас с тобой жениться, – проговорила она. – И ни один из обычных житейских доводов меня особо не убедил. Ну разве что в санатории один старичок-шахматист, совсем больной, мне говорил: мол, в минуты смертного страха хорошо, чтобы кто-то был рядом. Но и тут я не уверена: в такие минуты ты ведь все равно настолько безнадежно одинок, что сколько бы близких возле твоего одра ни толпилось, ты их и не заметишь даже. Камилла Альбеи, – она у нас в санатории умерла, – так хотела, чтобы хоть один из ее любовников был подле нее в смертный час, что из последних сил поддерживала связь сразу с тремя, да еще требовала, чтобы каждый мог не позднее чем за сутки к ней приехать. Ради этого и последний свой роман с совсем уж омерзительным, наглым типом не хотела прекращать, несмотря ни на что. И что же: на деревенской улице она попадает под машину и умирает через полчаса. И даже этого распоследнего мерзавца не оказалось рядом – он сидел в кондитерской Люфта, где никому и в голову не пришло его искать, и уплетал шоколадные пирожные со сливками. А Камиллу держал за руку деревенский полицейский, которого она видела впервые в жизни, и она была так благодарна, что все порывалась руку ему поцеловать. Но не смогла – не было сил.

– Лилиан, – спокойно сказал Клерфэ. – Почему ты все время увиливаешь?

Она отложила гребень.

– Неужели не понимаешь? Ну что такого особенного стряслось? Нас прибило друг к другу случайным ветром – почему не оставить все как есть?

– Я хочу быть с тобой. Доколе возможно. Все просто, разве нет?

– Нет. Это не способ.

– Хорошо. Скажем по-другому. Не хочу жить как раньше.

– Остепениться решил?

Клерфэ окинул взглядом развороченную постель.

– У тебя просто талант из всех слов выбирать самое мерзкое. Позволь, я скажу иначе. Я люблю тебя и хочу с тобой жить. Можешь смеяться над этим сколько угодно.

– Над этим я никогда не смеюсь. – Она вскинула на него глаза. В них стояли слезы. – Ах, Клерфэ! Угораздило же нас!

– Не говори. – Он встал, взял ее руки в свои. – А как мы были уверены, что уж с нами ничего такого не случится.

– Пусть так и будет! Оставь все как есть! Ты только разрушишь все!

– Да что разрушать-то?

«Все, – подумалось ей. – На крыльях бабочки не построить семейного счастья в Тулузе, даже если залить их в бетон. До чего же ослепляет эгоизм! В отношении любого другого мужчины он бы сразу меня понял, а в отношении себя слеп».

– Я ведь больна, Клерфэ, – наконец с трудом выдавила она.

– Это только еще один довод, что тебе не стоит оставаться одной.

Она молчала. «Борис, – думала она. – Борис меня бы понял. Но с чего вдруг Клерфэ заговорил как Борис? Уж он-то не Борис».

– Ну что, пойдем за «Джузеппе»? – спросила она.

– Я сам схожу. Подождешь?

– Подожду.

– Когда бы ты хотела поехать на Ривьеру? Поскорей?

– Да.

Клерфэ стоял у нее за спиной.

– У меня на Ривьере есть домик, правда, жуткая развалюха.

В зеркале она видела его лицо и его руки у себя на плечах.

– Ты, я погляжу, решил сегодня открываться только с неожиданной стороны.

– Но его можно перестроить, – продолжил Клерфэ.

– А продать нельзя?

– Ты бы сперва посмотрела.

– Хорошо, – бросила она с внезапным раздражением. – Когда будешь в отеле, распорядись, чтобы мне прислали мои чемоданы.

– Я сам их привезу.

Он ушел. Она осталась сидеть у окна, глядя на угасающий вечер. Рыбаки на берегу. Бродяги, раскладывающие на парапете набережной свой нехитрый ужин. «До чего же неисповедимы пути того, что зовется у людей любовью, – думала Лилиан. – Кажется, это Левалли уверял, будто за каждой юной вакханкой витает тень домохозяйки, а за весельчаком-ловеласом – будущий обыватель и собственник?» «Нет, это уж точно не для меня», – думала она. Но что случилось с Клерфэ? Не за то ли она его полюбила, что он хватается за жизнь, словно каждый миг – последний? Тулуза! Ее вдруг разобрал смех. Она всегда избегала говорить о своей болезни, полагая, что для здорового человека в этом есть что-то отталкивающее; а теперь вдруг ощутила, что и здоровый человек способен шокировать больного, как нувориш обедневшего аристократа. Ее не покидало саднящее чувство, будто сегодня Клерфэ в некотором роде ее предал, переметнулся на другую, более надежную и солидную сторону, куда ей самой путь заказан. Он ушел из стана обреченных, у него вдруг появилось будущее. «Может, потому я к нему и вернулась?» – спрашивала она себя и вдруг поняла, что плачет, – слезы лились тихо, легко, сами собой, – но при этом не чувствует себя несчастной. Просто казалось, верилось, что все продлится чуть дольше.

Клерфэ вернулся с чемоданами.

– Как же ты столько времени обходилась без вещей?

– Заказала новые. С одеждой это просто.

Это была ложь, но Лилиан вдруг ощутила некий, даже двойной резон посчитать ее правдой: во‐первых, она могла бы отпраздновать, что не умерла в Венеции, а во‐вторых, имеет право на мотовство хотя бы из протеста против намерения Клерфэ жениться на ней и осесть в Тулузе.

– Ты не позволишь подарить тебе несколько платьев? – спросил Клерфэ. – На сегодняшний день я, можно считать, почти богач.

– Уж не в честь ли будущей свадьбы?

– Совсем нет. В честь того, что ты сбежала в Венецию.

– Хорошо, можешь одно подарить. Так куда мы сегодня отправимся? В Булонском лесу уже можно поужинать на воздухе?

– Только если захватить пальто. А так пока прохладно. Но можем просто прокатиться. Лес едва подернут нежной зеленью, очарованием весны и голубой дымкой бензиновых выхлопов. В аллеях, особенно в боковых, полным-полно машин. И из открытых окон каждой так и реют знамена любви.

Лилиан выбрала черное полупрозрачное платье с багровой отделкой в мексиканском стиле и помахала им из окна.

– Да здравствует любовь! – сказала она. – Небесная и земная, великая и мимолетная, но только не та, что в Тулузе! Когда ты уезжаешь?

– Откуда ты знаешь, что я уезжаю? Смотришь календарь гонок?

– Да нет. Просто из нас двоих никогда не знаешь заранее, кто кого бросит.

– Теперь все будет иначе.

– Не раньше конца года!