Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

– Но она сулит нам и царствие небесное.

– В таком случае, быть может, все мы падшие ангелы, приговоренные к скольким-то годам каторги на этой земле.

– Но мы ведь вольны и сократить этот скорбный путь.

– Добровольная смерть! – Жерар с воодушевлением закивал. – Как мы этого страшимся! А ведь это избавление! Будь наша жизнь пожаром, мы бы не раздумывали! Выскочить, и дело с концом! Ирония…

Джузеппе во второй раз проехал мимо, теперь со стороны площади Эдмона Ростана. «Ирония, – мысленно подхватила Лилиан, – это единственное, что нам остается, и иной раз она не лишена особой прелести, как вот сейчас, во время этой проповеди». Она увидела Клерфэ, который столь истово прочесывал глазами толпу на тротуаре, что ее, сидящую десятью шагами поодаль, не замечал.

– Если бы судьбе было угодно, какое самое заветное ваше желание вы бы потребовали исполнить? – спросила она у Жерара.

– Вечную неисполнимость заветного, – мгновенно ответил поэт.

Она одарила его взглядом.

– Тогда вам и желать больше нечего, – рассудила она. – Все уже исполнено.

– Разве что такую слушательницу, как вы, – с мрачной галантностью ответствовал поэт, отгоняя художника, который, закончив в своем отдалении портрет Лилиан, теперь попытался приблизиться к оригиналу. – На всю жизнь. Ибо вы меня понимаете.

– Давайте сюда ваш портрет, – бросил Клерфэ удрученному живописцу.

Он незаметно подошел сзади и теперь с неприязнью смотрел на Жерара.

– Убирайтесь! – прикрикнул на него поэт. – Вы мешаете, не видите разве? Нам и так докучают без конца. Официант, еще два перно! И прогоните этого невежу!

– Три перно! – распорядился Клерфэ, подсаживаясь к столу. Художник в немом ожидании все еще стоял рядом. Клерфэ дал ему денег. – А тут миленько, – сказал он Лилиан. – И как это мы раньше сюда не заходили?

– А кто вы, собственно, такой, непрошеный незнакомец? – перебил его Жерар, все еще не теряя надежды, что Клерфэ просто-напросто сутенер-проходимец, решивший на свой обычный наглый манер свести с Лилиан знакомство.

– Директор сумасшедшего дома в Сен-Жермен-де-Пре, сын мой, а эта дама – одна из наших пациенток. Сегодня у нее выходной. Она что-нибудь натворила? Я не опоздал? Официант, нож уберите! И вилку тоже!

В поэтической душе Жерара интерес к столь жестокой правде жизни пересилил даже вселенскую скорбь.

– Правда? – прошептал он. – Я всегда хотел…

– Вам незачем говорить шепотом, – перебил его Клерфэ. – Наша дама любит подобные ситуации. Полная свобода и безответственность. И, кстати, беззаконие тоже. Даже если и прикончит кого-то, ее все равно оправдают.

Лилиан расхохоталась.

– Все как раз наоборот, – принялась объяснять она Жерару. – Это мой бывший муж. Сбежал из клиники. А приписывает мне, обычный симптом.

Поэт был не дурак. И вдобавок француз. Он все понял и с неподражаемой, очаровательной улыбкой встал из-за стола.

– Одни уходят слишком поздно, другие слишком рано, – изрек он. – Уходи вовремя, так говорил Заратустра. Завтра, мадам, вас будет ждать здесь стихотворение, спросите у официанта.

– Как славно, что ты пришел, – сказала Лилиан. – Пойди я спать, пропустила бы все это. Зеленый свет свободы и сладкий бунт крови. И всю эту пенную накипь, но и ласточек над пеной.

Клерфэ кивнул:

– Прости меня. Просто иногда мне за тобой не угнаться. Ты за часы успеваешь то, на что другие тратят годы, – как диковинные растения, что под руками факира вырастают и расцветают на глазах за считаные минуты.

«И умирают», – додумала за него Лилиан.

– Мне приходится так жить, Клерфэ, – проговорила она. – Мне столько всего надо наверстать. Оттого я и такая поверхностная. На мудрости потом времени будет вдоволь.

Он взял ее руку, прижал к губам.

– Я идиот. И с каждым днем чувствую себя идиотом все больше. Но я совсем не против. Мне даже нравится. Лишь бы ты была рядом. Я очень тебя люблю.

Внезапно, мгновенно, из ничего перед кафе началась свара. Откуда ни возьмись возник полицейский, размахивали руками алжирцы, смачно ругалась девица, пробегая мимо, горланили заголовки мальчишки-газетчики.

– Пошли ко мне, – сказала Лилиан. – У меня еще осталось вино.

– И когда пришлете? – спросила Лилиан.

Продавщица в салоне Баленсиаги улыбнулась.

– Как только, так сразу.

– Через неделю?

– Через две. Это сложные платья. Быстрее их не пошьешь. Начнем сегодня же. – Она записывала размеры. – А вы еще немного постройнели, мадам.

– Да, вы правы. Не могу поправиться, хоть умри.

– Вот счастье-то!

– Да, – согласилась Лилиан. – Для кого-то и вправду счастье.

Она вышла на проспект Георга V. Поздний послеполуденный час встретил ее золотистым солнышком, ветерком, урчанием автомобилей. На секунду она остановилась, перебирая в уме заказанные платья. Вообще-то она не собиралась пополнять гардероб, решив, что на ее век нарядов у нее уже достаточно, но Клерфэ не отступался от намерения подарить ей платье, а потом к его подарку как-то само собой добавилось еще одно, компенсацией за Венецию, – тамошнее кровотечение стоило ей, вероятно, нескольких дней, а то и недель жизни, и, вместо того чтобы впадать по этому поводу в тоску, отчаяние и самоедство, она предпочла сказать себе, что теперь зато ей понадобится меньше денег на жизнь и, значит, можно прикупить лишнее платье. Это, последнее, она выбирала с особой тщательностью. Сначала хотела что-нибудь страстное, а в итоге вышло, что оно у нее будет самое строгое из всех. Страстным же в итоге оказалось то, которое ей дарит Клерфэ, – не платье, а один сплошной протест против Тулузы и всего, что для нее с Тулузой связано.

Она улыбнулась своему отражению в одном из витринных зеркал. Бывают вещи, в которых любого легкомыслия мало, подумалось ей. И платья, как выясняется, могут быть куда более надежной моральной опорой, нежели любые притязания на справедливость и правоту, все сострадание и сочувственное понимание на свете, все духовники-исповедники, вся премудрость, все друзья-предатели и даже возлюбленный. И никакое это не легкомыслие и не кощунство, а просто знание того, что может тебя утешить и твердая вера в спасительную помощь житейских мелочей.

Хорошо, когда это знаешь, размышляла Лилиан, ведь для нее это почти единственное, что осталось. Времени на велеречивые самооправдания и даже на бунт уже нет. Один раз позволила себе взбунтоваться – и то порой не уверена, стоило ли. А теперь – теперь предстоит только свести счеты с судьбой.

Она понимала: все эти мелкие хитрости, которыми она норовит обмануться и утешиться, при желании легко счесть довольно пошлыми, дешевыми уловками; однако все прочие, куда более грандиозные и помпезные уловки, которыми нормальные люди пытаются худо-бедно облегчить свое существование, от нее уже настолько далеки, что на различия между большим и малым можно махнуть рукой. Кроме того, на ее взгляд, способность в каждый прожитый миг сохранить веру в эти мелкие уловки требует иной раз не меньше, а то и больше выдержки, мужества, силы воли, чем в те, другие, напыщенные самообманы, сколь бы напыщенно их ни именовать. Вот она и покупает себе платья и черпает в них такое же утешение, какое другие обретают во всей мировой философии; точно так же она и свою любовь к жизни намеренно принимает за любовь к Клерфэ, то подбрасывая ее, то снова ловя, и веря в нее вопреки знанию, что когда-нибудь она неминуемо разобьется. На воздушном шаре можно летать, пока он держится на воздухе, но глупо пытаться цеплять к нему дома. И когда он опустится на землю – это уже не воздушный шар, а просто безжизненная груда тряпья.