Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

Она отворила дверь. Белое и крикливое, внутрь ворвалось утро. Светило солнце. Она опять закрыла дверь. Я посмотрел на часы.

– Корабль отплывает не сегодня, – сказал Шварц. – Завтра вечером.

Я ему не поверил. Он понял.

– Идемте куда-нибудь, – сказал он.

После тишины кафе уличный шум был в первую секунду почти невыносим. Шварц остановился.

– Сплошь беготня и крик! – Он смотрел на ораву ребятишек, тащивших корзины с рыбой. – Все продолжается! Будто никто не отсутствует!

Мы спустились к гавани. Вода волновалась, дул прохладный и сильный ветер, солнце светило ярко, но не грело; такелаж скрипел, и каждый человек был очень занят утром, работой и собой. Мы скользили сквозь всю эту деловитость, словно увядшие листья.

– Вы по-прежнему не верите, что корабль отойдет только завтра? – спросил Шварц.

В беспощадном свете он выглядел до крайности усталым и осунувшимся.

– Не могу поверить, – ответил я. – Раньше вы говорили, он отплывает сегодня. Давайте спросим. Для меня это слишком важно.

– Так же важно было и для меня. А потом вдруг стало не важно.

Я не ответил. Мы пошли дальше. Внезапно меня охватило безумное нетерпение. Плещущая, беспокойная жизнь звала. Ночь миновала. Зачем заклинать тени?

Мы остановились перед конторой, увешанной проспектами. В витрине стояла белая табличка, сообщавшая, что отплытие корабля отложено на следующий день.

– Скоро я закончу, – сказал Шварц.

Я выиграл день. Несмотря на табличку, подергал дверь. Еще заперта. Человек десять наблюдали за мной. С разных сторон приблизились на несколько шагов, когда я нажал на ручку. Эмигранты. Увидев, что дверь заперта, они отвернулись и опять сделали вид, будто рассматривают витрины.

– Вот видите, время у вас пока есть, – сказал Шварц и предложил выпить в гавани кофе.

Он торопливо глотал горячий кофе, обхватив чашку руками, словно озяб.

– Который час? – спросил он.

– Половина восьмого.

– Час, – пробормотал он. – Через час придут. – Он поднял глаза. – Я не собираюсь рассказывать вам иеремиаду. Вы так это воспринимаете?

– Нет.

– А как?

Я помедлил.

– Как историю любви.

Его лицо вдруг расправилось.

– Спасибо. – Он опять сосредоточился. – В Биаррице началась катастрофа. Я прослышал, что из Сен-Жан-де-Люс отплывет небольшое судно. Это оказалось неправдой. Вернувшись в пансион, я увидел, что Хелен с искаженным лицом лежит на полу. «Судорога, – прошептала она. – Сейчас пройдет. Оставь меня!»

«Я сейчас же вызову врача!»

«Не надо врача, – с трудом прошептала она. – Не надо. Сейчас пройдет. Уходи! Возвращайся через пять минут. Оставь меня одну! Делай, как я говорю! Не надо врача! Уходи же! – крикнула она. – Я знаю, что говорю. Приходи через десять минут. Тогда можешь…»

Она жестом велела мне уйти. Говорить уже не могла, но глаза были полны такой страшной, непонятной мольбы, что я вышел. Стоял на улице, смотрел на мостовую. Потом спросил, где здесь найти врача. Мне сказали, что некий доктор Дюбуа живет неподалеку, всего в нескольких кварталах. Я поспешил туда. Он оделся и пошел со мной.

Когда мы вернулись, Хелен лежала на кровати. Лицо было мокрое от пота, но она немного успокоилась. «Ты привел врача, – сказала она так враждебно, словно я ее злейший враг.

Танцующей походкой доктор Дюбуа шагнул ближе. «Я не больна», – сказала она.

«Мадам, – улыбнулся Дюбуа, – не лучше ли предоставить судить об этом врачу?»

Он открыл сумку, достал инструменты.

«Оставь нас одних», – сказала мне Хелен.

В замешательстве я вышел вон. Вспомнил, что говорил врач в лагере. Бродил взад-вперед по улице, смотрел на мишленовский плакат на гараже напротив. Толстяк из резиновых шлангов обернулся зловещим знаком из кишок и ползучих белых червей. Из гаража доносился перестук молотков, словно кто-то сколачивал железный гроб, и внезапно я осознал, что над нами уже давно нависала угроза, блеклый фон, на котором наша жизнь приняла более четкие очертания, как лес на солнце перед грозовой тучей.

В конце концов Дюбуа вышел. Подбородок его украшала острая бородка, и был это, вероятно, курортный врач, который прописывал простенькие средства от кашля и похмелья. Завидев его, я пал духом. В Биаррице межсезонье, наверно, он будет рад, сколько бы я ему ни предложил. «Ваша супруга…» – начал он.

Я неотрывно смотрел на него: «Что? Говорите, черт побери, правду или вообще молчите».

Тонкая, очень красивая улыбка на мгновение совершенно его изменила. «Вот, – сказал он, достал бланки рецептов, написал что-то неразборчивое. – Вот! Купите в аптеке. И заберите у них рецепт, когда получите лекарство. Вы сможете пользоваться им неоднократно. Я сделал пометку».

Я взял белый листок, спросил: «Что это?»

«Вам ничего здесь не изменить. Не забудьте! Вам ничего не изменить!»

«Что это? Я хочу знать правду, не надо секретов!»

Он не ответил. «Когда понадобится, ступайте в аптеку, – сказал он. – Вам дадут то, что нужно».

«Что это?»

«Сильное успокоительное. Отпускается только по рецепту врача».

Я взял бумагу. «Сколько я вам должен?»

«Нисколько».

Танцующей походкой он удалился. На углу еще раз обернулся: «Купите его и положите в таком месте, где ваша жена сможет найти. Но не говорите с ней об этом. Она все знает. Поразительная женщина».

«Хелен, – сказал я ей. – Что все это значит? Ты больна. Почему ты не хочешь поговорить со мной?»

«Не мучай меня, – очень устало ответила она. – Позволь мне жить так, как я хочу».

«Не хочешь поговорить со мной об этом?»

Она покачала головой: «Тут не о чем говорить».

«Я не могу тебе помочь?»

«Нет, любимый. На сей раз не можешь. Если б ты мог, я бы сказала».

«У меня остался последний Дега. Можно продать его здесь. В Биаррице есть богачи. Мы выручим за него достаточно денег, чтобы положить тебя в больницу».

«Чтобы меня засадили? Да и толку не будет. Поверь!»

«Все так плохо?»

Она смотрела на меня так затравленно и безутешно, что я прекратил расспросы. Решил позднее сходить к доктору и еще раз с ним поговорить.

Шварц умолк.

– У нее был рак? – спросил я.

Он кивнул.

– Мне бы следовало давным-давно догадаться. Она ездила в Швейцарию, и ей сказали тогда, что можно сделать повторную операцию, но толку не будет. Ее ведь уже оперировали; я видел шрам. Профессор не скрыл от нее правду. Она могла выбрать между еще несколькими бесполезными операциями и коротким кусочком жизни без больницы. Он объяснил ей и что невозможно с определенностью сказать, продлит ли больница ей жизнь. И она решила обойтись без операций.

– И не хотела говорить вам об этом?

– Да. Она ненавидела свою болезнь. Пыталась ее игнорировать. Чувствовала себя оскверненной, словно внутри у нее ползали черви. Ей казалось, болезнь – это студенистая тварь, которая живет в ней и растет. Она думала, что станет мне противна, если я об этом узнаю. А может быть, все-таки надеялась подавить болезнь, не принимая ее к сведению.