Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

«И заодно охмурить меня, да? Нет уж, милый мой, не на ту напали!»

Вызвать полицию ей все же пришлось. Никуда не денешься. Эмигранты, жившие в доме, тем временем исчезли. Большинство отправилось по обычным маршрутам – в консульства, или что-нибудь продать, или искать работу, а иные в ближайшую церковь, чтобы дождаться вестей от собрата, оставленного на уличном углу в качестве дозорного. Церкви были безопасны.

Там как раз служили мессу. В боковых проходах сидели перед исповедальнями женщины – темные холмики в черных платьях. Неподвижными огоньками горели свечи, играл орган, свет искрился на золотом кубке, который поднимал священник и в котором была кровь Христа, принесшего ею избавление миру. К чему это привело? К кровавым крестовым походам, религиозному фанатизму, пыткам инквизиции, сожжениям ведьм и убийствам еретиков – все во имя любви к ближнему.

«Может, пойдем на вокзал, а? – предложил я Хелен. – В зале ожидания теплее, чем здесь, в церкви».

«Погоди еще минутку».

Она прошла к скамье под кафедрой, преклонила колени. Не знаю, молилась ли она и кому молилась, но мне самому вдруг вспомнился тот день, когда я ждал ее в оснабрюкском соборе. Тогда я встретился с человеком, которого не знал и который день ото дня становился и незнакомее, и знакомее. Теперь было так же, но она ускользала от меня, я чувствовал, ускользала туда, где уже нет имен, одна только тьма и, быть может, неведомые законы тьмы… она этого не желала и возвращалась, но уже не принадлежала мне так, как я хотел думать, пожалуй, так она не принадлежала мне никогда; кто кому принадлежит и что значит – принадлежать друг другу, обывательское название безнадежной иллюзии? Однако, когда она, по ее словам, возвращалась – на один час, на один взгляд, на одну ночь, я казался себе бухгалтером, которому до́лжно не подсчитывать, а без вопросов принимать все, что для него являет собой ускользающая, несчастная, любимая, про́клятая! Знаю, для этого есть иные названия, ничего не стоящие, скоропалительные и критические… но они годятся для других обстоятельств и для людей, полагающих, будто их эгоистичные законы суть вотивные таблички Господа. Одиночество ищет спутника и не спрашивает, кто он. Кому это непонятно, тот никогда не был одинок, просто был один.

«О чем ты молилась?» – спросил я и сразу пожалел, что спросил.

Хелен как-то странно посмотрела на меня. «О визе в Америку», – сказала она, и я понял, что она лжет. На секунду подумал, что она молилась о прямо противоположном, потому что постоянно чувствовал ее пассивное сопротивление отъезду. «Америка? – сказала она однажды ночью. – Что тебе там нужно? Зачем бежать в такую даль? В Америке вновь будет другая Америка, куда тебя потянет, потом новая чужбина, разве ты не понимаешь?» Она уже не хотела новизны. Ни во что уже не верила. Смерть, пожиравшая ее, более не желала бегства. Командовала ею, как вивисектор, наблюдающий, что происходит, если изменить и разрушить один орган, и еще один, одну клетку, и еще одну. Болезнь разыгрывала с нею жестокий маскарад, вроде того безобидного, какой мы устраивали во дворце, и порой на меня сверкающими глазами на узеньком лице смотрел человек, меня ненавидящий, а порой – беззаветно преданный, порой до ужаса храбрый игрок, порой женщина, сплошь состоящая из голода и отчаяния, а в конце концов вновь человек, который лишь через меня возвращался из тьмы и был за это благодарен в своем испуганном и бесстрашном ужасе перед угасанием.

Пришел дозорный, сообщил, что полиция уехала.

«Надо было пойти в музей, – сказал Лахман, – там топят».

«Здесь есть музей?» – спросила молодая горбунья; ее мужа арестовали жандармы, и она уже полтора месяца ждала его.

«Конечно».

Я невольно подумал о покойном Шварце и спросил у Хелен: «Пойдем туда?»

«Не сейчас. Идем обратно».

Я не хотел, чтобы она еще раз увидела покойницу, но она стояла на своем. Когда мы вернулись, консьержка уже успокоилась. Вероятно, успела оценить цепочку и кольцо. «Бедная женщина, – сказала она. – У нее теперь даже имени нет».

«У нее что же, не было документов?»

«Только sauf-conduit [27] Пропуск ( фр .). . Его забрали другие, еще до приезда полиции, жребий тянули, кому он достанется. Выиграла рыжая малютка».

«А, ну да, конечно, у нее ведь вообще нет документов. Покойница наверняка не стала бы возражать».

«Хотите ее увидеть?»

«Нет», – сказал я.

«Да», – сказала Хелен.

Я пошел с ней. Покойница истекла кровью до последней капли. Когда мы поднялись наверх, две эмигрантки как раз ее обмывали. Переворачивали, как белую доску. Волосы свисали до полу. «Вон!» – прошипела мне одна.

Я вышел. Хелен осталась. Немного погодя я вернулся за нею. Она стояла одна в узкой комнатушке, у изножия кровати и смотрела на белое, запавшее лицо, один глаз на котором был приоткрыт. «Идем», – сказал я.

«Вот как выглядит конец, – прошептала она. – Где ее похоронят?»

«Не знаю. Там, где хоронят бедняков. Если придется платить, консьержка будет собирать деньги».

Хелен промолчала. В открытое окно задувал холод. «Когда ее похоронят?» – спросила она.

«Завтра или послезавтра. А может, заберут на вскрытие».

«Зачем? Они разве не верят, что она покончила с собой?»

«Да нет, вряд ли не верят».

Подошла консьержка. «Завтра ее заберут в клинику на вскрытие. На таких трупах молодые врачи учатся оперировать. Ей без разницы, а им не придется тратить деньги. Хотите чашечку кофе?»

«Нет», – сказала Хелен.

«А я выпью, – сказала консьержка. – Странно, сколько от этого волнений, да? А ведь мы все умрем».

«Да, – сказала Хелен. – Но никто не хочет в это верить».

Ночью я проснулся. Хелен сидела на кровати и словно прислушивалась. «Ты тоже чуешь?» – спросила она.

«Что?»

«Покойницу. Ее запах. Закрой окно».

«Никакого запаха нет, Хелен. Не так это быстро».

«Нет, есть».

«Наверно, это из-за веток». Эмигранты скинулись и поставили возле покойницы несколько лавровых веточек и свечу.

«Зачем они поставили там ветки? Завтра ее разрежут на куски, а потом бросят эти куски в ведро и продадут на корм животным».

«Не продадут. Сецированный труп сожгут или захоронят», – сказал я, обняв Хелен за плечи. Она высвободилась. «Я не хочу, чтобы меня резали на куски».

«Да с какой стати тебя станут резать на куски?»

«Обещай мне», – сказала она, не слушая.

«Конечно, обещаю».

«Закрой окно. Я опять чую этот запах».

Я встал, закрыл окно. В небе ярко сияла луна, у окна сидела кошка. Она фыркнула и скакнула прочь, когда створка окна задела ее. «Что это было?» – спросила у меня за спиной Хелен.

«Кошка».

«Она тоже чует, видишь?»

Я обернулся. «Она сидит здесь каждую ночь, ждет, что канарейка выберется из клетки. Спи, Хелен. Тебе приснился сон. Досюда не достигают никакие запахи из той комнаты».