Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

Мёллер затянулся сигаретой, наклонился ко мне и поднес ее к моему веку. Боль была такая, словно он ткнул в глаз огнем. Все трое захохотали. «Вставай, малыш», – сказал улыбчивый.

Я с трудом поднялся на ноги. И едва выпрямившись, получил новый удар. «Это упражнения для разогрева, – пояснил он. – Время у нас есть, целая жизнь, ваша жизнь, Шварц. Симульнете еще раз, будет волшебный сюрприз. На четвереньках в воздух взлетите».

«Я не симулирую, – ответил я. – У меня больное сердце. Возможно, в следующий раз я вообще не встану, что бы вы ни делали».

Улыбчивый обернулся к молодчикам. «У нашего малютки больное сердце, неужто правда?»

Он опять нанес мне удар, но я чувствовал, что произвел впечатление. Передать меня Георгу мертвым он не мог. «Еще не вспомнили адресок? – спросил он. – Проще назвать его сейчас, а не позже, когда останетесь без зубов».

«Я его не знаю. Хотел бы знать».

«Наш малыш – герой. Какая прелесть! Жаль, кроме нас, никто этого не увидит».

Он пинал меня, пока не устал. Я лежал на полу, пытаясь защитить лицо и гениталии. «Так, – наконец сказал он, – а теперь запрем нашего красавчика в погреб. Потом поужинаем и возьмемся за него как следует. Отличное ночное заседание!»

Знакомая песня. Вместе с Шиллером и Гёте это относилось к культуре фаустовского человека, и в лагере в Германии я все это испытал. Но у меня был с собой яд, обыскали меня небрежно и ампулу не нашли. Кроме того, в отвороте брюк я зашил лезвие, вставленное в кусок пробки, его тоже не нашли.

Я лежал в темноте. Странно, что отчаяние в подобных ситуациях возникает поначалу не оттого, что тебя ждет, а оттого, что так глупо попался.

Лахман видел, как меня схватили. Правда, он не знал, что это гестапо, поскольку все произошло вроде как при участии французской полиции, однако, если я не вернусь максимум через день, Хелен попытается связаться со мной через полицию и, вероятно, узнает, кто держит меня под арестом. Тогда она приедет. Вопрос в том, станет ли смехач дожидаться. Я предполагал, что он незамедлительно информирует Георга. Если тот в Марселе, значит, вечером допросит меня сам.

Георг был в Марселе. Хелен тогда не обозналась. Приехал и взял меня в оборот. Не буду говорить об этом. Когда я терял сознание, меня отливали водой. Потом отволокли обратно в подвал. Только яд, который был у меня, давал мне силы выдержать происходившее. К счастью, Георгу не хватало терпения на изощренные пытки, которые сулил мне смехач, хотя по-своему и он был не промах.

Ночью он явился еще раз, – сказал Шварц. – Сел, расставив ноги, на табуретку передо мной – воплощение абсолютной власти, которую, как нам казалось, мы преодолели еще в девятнадцатом веке и которая тем не менее стала символом века двадцатого… может быть, именно поэтому. В этот день я видел две манифестации зла – смехача и Георга, злодея аболютного и злодея брутального. Если проводить различие, из них двоих смехач был худшим, он мучил из удовольствия, другой же – чтобы добиться своего. Тем временем у меня сложился план. Необходимо найти способ выбраться из этого дома, вот почему, когда Георг сидел передо мной, я сделал вид, что совершенно сломлен. И заявил, что готов сказать все, если он меня пощадит. На его лице играла сытая, презрительная ухмылка человека, который никогда не бывал в подобной ситуации и оттого уверен, что выдержал бы ее как хрестоматийный герой. Такие типы всегда не выдерживают.

– Знаю, – кивнул я. – Я видел, как выл гестаповский офицер, прищемив себе палец, когда стальной цепью убивал человека. Тот, кого убивали, молчал.

– Георг пнул меня сапогом, – сказал Шварц. – «Ты еще и условия вздумал ставить, а?» – спросил он.

«Я условий не ставлю, – ответил я. – Но если вы увезете Хелен в Германию, она снова сбежит или покончит с собой».

«Бред!» – буркнул Георг.

«Хелен довольно-таки безразлична к жизни, – сказал я. – Она знает, что у нее неизлечимый рак».

Он уставился на меня: «Врешь, сволочь! У нее женская болезнь, а не рак!»

«У нее рак. Это выяснилось при первой операции в Цюрихе. Уже тогда было поздно. Ей прямо сказали об этом».

«Кто?»

«Тот, кто ее оперировал. Она хотела знать».

«Вот скотина! – рявкнул Георг. – Но я и этого мерзавца сцапаю! Через год Швейцария будет немецкой! Зверюга!»

«Я хотел, чтобы Хелен вернулась домой, – сказал я. – Она отказалась. Но мне кажется, она бы согласилась, скажи я ей, что мы должны расстаться».

«Смешно!»

«Я мог бы обставить все настолько омерзительно, что она бы на всю жизнь меня возненавидела», – сказал я.

Было видно, что Георг напряженно размышляет. Я подпер голову руками и наблюдал за ним. Даже лоб над переносицей заболел, так я старался внушить ему свою волю.

«Как?» – наконец спросил он.

«Она боится, что, зная о ее болезни, я испытываю к ней отвращение. Если я скажу ей об этом, между нами все будет кончено навсегда».

Георг размышлял. Я мог проследить каждую его мысль. Он понимал, что это предложение ему как нельзя более выгодно. Даже если он пытками выбьет из меня адрес Хелен, она только сильнее возненавидит его; а вот если я поведу себя по отношению к ней как мерзавец, она возненавидит меня, а он сможет выступить в роли избавителя: дескать, что я тебе говорил?

«Где она живет?» – спросил он.

Я назвал фальшивый адрес. «В доме штук пять выходов, – сказал я, – через подвал и переулки. Она легко может скрыться, если придет полиция. И не сбежит, если приду один я».

«Или я», – вставил Георг.

«Она подумает, вы меня убили. У нее есть яд».

«Чепуха!»

Я ждал. «И что ты хочешь взамен?» – спросил Георг.

«Чтобы вы меня отпустили».

Секунду он усмехался. Казалось, зверь скалит зубы. Я тотчас понял, что он нипочем меня не отпустит. «Ладно, – сказал он, помолчав. – Поедешь со мной. И чтобы без фокусов. Скажешь все при мне». Я кивнул. «Пошли! – Он встал. – Умойся вон там под краном».

«Я забираю его с собой», – сказал он молодчику, который бездельничал в комнате, увешанной оленьими рогами. Тот козырнул и открыл дверцу Георгова автомобиля. «Сюда, рядом со мной, – сказал Георг. – Знаешь дорогу?»

«Не отсюда. От Каннебьер».

Мы ехали сквозь холодную ветреную ночь. Я надеялся где-нибудь, когда машина замедлит ход или остановится, вывалиться наружу, но Георг запер мою дверцу. Кричать нет смысла, никто не придет на помощь человеку в немецкой машине, я и двух раз не успею крикнуть из лимузина с закрытыми окнами, как Георг кулаком отправит меня в беспамятство. «Надеюсь, ты сказал правду, – буркнул он. – Иначе шкуру с тебя спущу да еще и перцем посыплю».

Я съежился на сиденье и упал вперед, когда машина неожиданно затормозила перед неосвещенной тачкой. «Не изображай обморок, трус!» – рявкнул Георг.