Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

Мы продолжали путь. Странный был день. Посюсторонность и потусторонность, казалось, рухнули в две пропасти, и ехали мы по узенькому гребню в окутанном облаками высокогорье, точно в вагончике канатной дороги. Я мог бы сравнить это разве что со старинным китайским рисунком тушью, где странники упрямо бредут среди вершин, облаков и водопадов. Мальчик съежился на заднем сиденье и почти не двигался. В своей жизни он только и научился не доверять всему. Ничего другого не помнил. Когда культуртрегеры Третьего рейха пробили череп его деду, ему было три года… когда повесили его отца – семь и девять, когда его мать отравили газом… поистине, дитя двадцатого века. Каким-то образом он сбежал из концлагеря и в одиночку прошел через границы. Если б его схватили, то как дезертира вернули бы в концлагерь и повесили. Теперь он стремился в Лиссабон, какой-то дядюшка якобы работал там часовщиком, так ему сказала мать вечером накануне своей смерти, когда благословила его и дала последнее напутствие.

Все прошло благополучно. На французской границе никто о разрешении на выезд не спросил. Я только бегло показал паспорт и сделал записи насчет машины. Жандармы козырнули, шлагбаум поднялся, и мы покинули Францию. Через несколько минут испанские таможенники восхищались автомобилем, интересовались, сколько километров в час он делает. Я что-то ответил, и они принялись мечтательно вспоминать последний великий собственный автомобиль – «испано-суизу». Я сказал, что у меня был такой, и описал летящего журавля на радиаторе. Они пришли в восторг. Я спросил, где можно заправиться. Они сказали, что для друзей Испании существует спецфонд на бензин. Песет у меня не было. Они обменяли мои франки. С сердечной официальностью мы распрощались.

Я откинулся на спинку сиденья. Гребень и облака исчезли. Перед нами лежала чужая страна, страна, уже не похожая на Европу. Мы пока не избавились от опасности, но между Францией и этой страной зияла пропасть. Я видел дороги, осликов, людей, национальные костюмы, скудный каменистый пейзаж – мы очутились в Африке. Здесь и был подлинный Запад, по ту сторону Пиренеев, я чувствовал. Потом заметил, что Хелен плачет.

«Ну вот, ты там, куда стремился», – прошептала она.

Я не понял, о чем она. Еще не верил, что все прошло так легко. Думал о вежливости, приветствиях, улыбке – впервые за много лет я вновь столкнулся со всем этим и был вынужден убить, чтобы со мной обращались как с человеком. «Почему ты плачешь? – спросил я. – До спасения пока далеко. Испания кишит гестаповцами. Нам нужно проехать ее как можно скорее».

Переночевали мы в маленьком городке. Вообще-то я хотел бросить машину и дальше ехать поездом. Но не сделал этого. В Испании было небезопасно, я хотел как можно скорее выбраться за ее пределы. Необъяснимым образом машина стала этаким мрачным талисманом, вдобавок ее техническое совершенство вытесняло ужас, который я перед ней испытывал. Я слишком в ней нуждался и о Георге больше не думал. Непомерно долго он угрозой нависал над моей жизнью; теперь его не стало, и только это я ощущал. Думал о смехаче, ведь он был жив и мог по телефону потребовать нашего ареста. Убийцу выдаст любая страна. Что действовал я в силу необходимой самообороны, придется доказывать, причем там, где это случилось.

К португальской границе я подъехал следующей ночью, в поздний час. Визы выправил по дороге, без затруднений. Оставил Хелен у границы в машине с незаглушенным мотором. Если случится что-нибудь подозрительное, она рванет с места ко мне, я запрыгну в машину, и мы прорвемся к португальской таможне. Случиться могло мало что, погранпункт был маленький, и прежде чем сотрудники в потемках сумеют выстрелить и попасть, мы окажемся вне достижимости. Что будет дальше, в Португалии, дело другое.

Ничего не случилось. Сотрудники в форме стояли на ветру в темноте как фигуры на картине Гойи. Они козырнули, и мы направились к португальской таможне, где повторилось то же самое. Однако, едва машина тронулась, один из сотрудников бросился за нами вдогонку, закричал, чтобы мы остановились. Я быстро оценил ситуацию и затормозил; если б я поехал дальше, машину могли бы задержать в ближайшем поселке. Потому и затормозил. Мы затаили дыхание.

Сотрудник подбежал. «Пропуск на машину, – сказал он. – Вы забыли пропуск на машину. Как вы без него вернетесь через границу?»

«Большое спасибо!»

У меня за спиной мальчик шумно перевел дух. Мне самому на миг показалось, что я совершенно невесом, такое облегчение я ощутил.

«Ну вот, ты в Португалии», – сказал я мальчику. Он медленно отнял руки от рта и впервые откинулся на спинку сиденья. Всю дорогу просидел наклонясь вперед.

Мимо пролетали деревни. Лаяли собаки. В утренних сумерках пылал кузнечный горн, кузнец ковал белого коня. Дождь прекратился. Я ждал чувства освобождения, которого дожидался так долго, но оно не приходило. Хелен тихо сидела рядом. Я хотел радоваться, а чувствовал пустоту.

Из Лиссабона я созвонился с американским консульством в Марселе. Рассказал, что произошло, до той минуты, когда появился Георг. Человек, с которым я говорил по телефону, считал, что теперь я в безопасности. Единственное, чего я смог от него добиться, было обещание, что, если визу одобрят, он перешлет ее в лиссабонское консульство.

Настало время избавиться от автомобиля, который так долго нас защищал. «Продай его», – сказала Хелен.

«Может, все-таки лучше утопить его в море?»

«От этого ничего не изменится, – сказала она. – Тебе нужны деньги. Продай его».

Она была права. Продать оказалось проще простого. Покупатель, точнее перекупщик, сказал мне, что заплатит пошлину и перекрасит машину в черный цвет. Я продал ее от имени Георга. А неделю спустя увидел уже с португальскими номерами. В Лиссабоне было несколько таких «мерседесов», я узнал этот по небольшой вмятине у левой подножки. Паспорт Георга я сжег.

Шварц взглянул на свои часы.

– Рассказать осталось совсем немного. Раз в неделю я заходил в консульство. Некоторое время мы прожили в гостинице. Сняли номер на деньги от продажи машины. Мне хотелось по возможности обеспечить Хелен наилучшие условия. Мы нашли врача, который помогал ей доставать обезболивающее. Я даже ходил с ней в казино. Ради такого случая взял напрокат смокинг. А у Хелен сохранилось вечернее парижское платье. К нему я купил ей золотые туфельки. Прежние я забыл в Марселе. Вы бывали в этом казино?

– К сожалению, – сказал я. – Вчера вечером ходил туда. И зря.

– Я хотел, чтобы она играла, – сказал Шварц. – Она выиграла. Непостижимая полоса продолжалась. Она не глядя поставила фишки, и эти номера выиграли.

Последнее время имело мало общего с реальностью. Казалось, вновь начались те дни во дворце. Мы что-то разыгрывали друг перед другом, но впервые у меня было ощущение, что теперь она целиком принадлежит мне, хотя день ото дня она все больше уходила к самому неумолимому из всех любовников. Она еще не сдалась, но бороться перестала. Случались мучительные ночи и ночи, когда она плакала, а потом опять наступали почти неземные мгновения, когда сладость, безнадежность, мудрость и любовь без телесных границ вдруг набирали такую силу, что я почти не смел шевельнуться, настолько могучей она мне казалась. «Любимый мой, – однажды ночью сказала мне Хелен, и это был единственный раз, когда она говорила об этом, – вместе мы не увидим обетованную землю, которую ты ждешь».