Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

После обеда я возил ее к врачу. И теперь вдруг словно удар молнии ощутил бессильный бунт, который овладевает человеком, признающим, что ему не удержать то, что он любит.

«Хелен, – сказал я сдавленным голосом, – чем мы стали?»

Она молчала. Потом тряхнула головой и улыбнулась. «Всем, чем могли. И этого достаточно».

Потом настал день, когда в консульстве мне сообщили, что свершилось невозможное: наши визы одобрены. Хмельной каприз случайного знакомства сделал то, чего не могли достигнуть ни мольбы, ни беды! Я рассмеялся. Это была истерика. Если можешь смеяться, то в нынешнем мире найдется много поводов для смеха, верно?

– В конце концов смех прекращается, – сказал я.

– Странно, в последние дни мы часто смеялись, – сказал Шварц. – Словно очутились в гавани, куда не задувают ветра. Горечь иссякла, слезы тоже, а печаль стала такой прозрачной, что сплошь и рядом не отличалась от иронически меланхоличной веселости. Мы переехали в маленькую квартирку. В непостижимой слепоте я продолжал осуществлять свой план отъезда в Америку. Долго не было никаких кораблей, но в конце концов один пришел. Я продал последний рисунок Дега и купил билеты. Я был счастлив. Думал, что мы спасены. Наперекор всему! Наперекор врачам. Думал, что еще и это чудо непременно должно случиться!

Отплытие отложили на несколько дней. А позавчера я еще раз наведался в судовую контору. Отплытие назначили на сегодня. Я сообщил об этом Хелен и пошел кое-что купить. Когда я вернулся, она была мертва. Все зеркала в комнате вдребезги разбиты. Вечернее платье разорванное валялось на полу. Она лежала рядом, не на кровати.

Сперва я подумал, ее убили грабители. Потом, что это дело рук гестапо, но ведь гестапо искало меня, а не ее. Только разглядев, что, кроме зеркал и платья, все цело и невредимо, я понял. Вспомнил про яд, которым с ней поделился и о котором она сказала, что потеряла его. Долго стоял, смотрел, потом стал искать письмо. Его не было. Ничего не было. Она ушла без единого слова. Понимаете?

– Да, – ответил я.

– Понимаете?

– Да, – повторил я. – Что еще она могла вам написать?

– Что-нибудь. Почему. Или…

Он умолк. Вероятно, думал о последних словах, о последнем заверении в любви, о чем-то, что мог бы унести в свое одиночество. Он научился отбрасывать многие шаблонные представления, но, судя по всему, не это.

– Если бы начала писать, она бы никогда не смогла закончить, – сказал я. – Тем, что ничего вам не написала, она сказала больше, чем вообще могла бы выразить словами.

Он задумался. Потом прошептал:

– Вы видели объявление в бюро путешествий? «Откладывается на день». Она прожила бы еще один день, если бы знала об этом!

– Нет.

– Она не хотела ехать. Потому так и поступила!

Я покачал головой.

– Она больше не могла терпеть боль, господин Шварц, – осторожно проговорил я.

– Не верю, – ответил он. – Почему же она поступила так именно накануне отъезда? Думала, что ее, больную, в Америку не пустят?

– Почему вы не хотите предоставить умирающему человеку самому решить, когда он более не в силах терпеть? Это ведь самое малое, что мы можем сделать!

Он посмотрел на меня.

– Она держалась до последнего, – сказал я. – Ради вас, неужели вы не понимаете? Только ради вас. И зная, что вы спасены, ушла.

– А если б я не был так слеп? Если б не стремился в Америку?

– Господин Шварц. Болезнь это не остановило бы.

Шварц как-то странно мотнул головой.

– Она ушла, и вдруг кажется, будто ее никогда не было, – прошептал он. – Я смотрел на нее, а она не отвечала. Что я сделал? Убил ее или сделал счастливой? Она любила меня или я был всего лишь тростью, на которую она при необходимости опиралась? Ответа я не нахожу.

– А он вам нужен?

– Нет, – сказал он, вдруг совершенно спокойно. – Простите меня. Вероятно, нет.

– Его не существует. Всегда существует лишь один: тот, какой вы даете себе сами.

– Я рассказал вам все, потому что должен знать, – прошептал он. – Что это было? Пустая, бессмысленная жизнь, жизнь никчемного человека, рогоносца, убийцы?..

– Не знаю, – сказал я. – А если хотите, еще и жизнь любящего и, коль скоро для вас это важно, в некотором роде святого. Но что значат названия? Она была. Разве этого мало?

– Была. Но есть ли сейчас?

– Есть, пока вы живы.

– Только мы еще удерживаем эту жизнь, – прошептал Шварц. – Вы и я. Больше никто. – Он пристально посмотрел на меня. – Не забудьте о ней! Кто-то должен ее хранить! Она не должна исчезнуть! Нас всего двое. У меня она не в безопасности. А ей нельзя умирать. Она должна продолжаться. У вас она в безопасности.

При всем скептицизме меня охватило странное ощущение. Чего хотел этот человек? Вместе с паспортом отдать мне и свое прошлое? Он что же, собирается покончить с собой?

– Почему в вас эта жизнь умрет? – спросил я. – Вы же будете жить дальше, господин Шварц.

– Я не стану кончать самоубийством, – спокойно отозвался Шварц. – Не стану, потому что видел смехача и знаю, что он до сих пор жив. Но моя память попытается разрушить воспоминания. Будет пережевывать их, измельчать, подделывать, пока они не станут пригодны к выживанию, уже не опасны. Уже через несколько недель я бы не смог рассказать вам то, что рассказал сегодня. Потому и хотел, чтобы вы меня выслушали! У вас все останется неподдельным, поскольку для вас опасности не представляет. И должно же это где-то сохраниться, – вдруг безнадежно сказал он. – В ком-то, таким, как было, пусть даже ненадолго.

Он достал из кармана два паспорта, положил передо мной.

– Здесь и паспорт Хелен. Билеты уже у вас. А теперь и американские визы. На двоих. – Он смутно улыбнулся и умолк.

Я смотрел на паспорта. Потом через силу спросил:

– Вам правда больше не нужен ваш паспорт?

– Можете отдать мне свой, – сказал он. – Он понадобится мне на один-два дня. Чтобы перейти границу.

Я взглянул на него.

– В иностранном легионе паспорт не спрашивают. Вы же знаете, они берут на службу эмигрантов. И пока на свете есть такие, как смехач, преступно – тратить на самоубийство жизнь, которую можно использовать на борьбу против подобных варваров.

Я достал из кармана свой паспорт, протянул ему:

– Спасибо. Спасибо от всего сердца, господин Шварц.

– Вот, еще немного денег. Мне столько не нужно. – Шварц посмотрел на часы. – Сделайте для меня еще кое-что! Через полчаса ее заберут. Пойдемте со мной!

– Хорошо.

Шварц расплатился по счету. Мы вышли в галдящее утро.

На Тежу белый и тревожный стоял корабль.

Я стоял в комнате, рядом со Шварцем. Разбитые зеркала так и висели на стенах. Пустые рамы. Осколки убрали.

– Наверно, мне следовало остаться с ней в последнюю ночь, да? – спросил Шварц.

– Вы были с ней.