Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

Женщина лежала в гробу как все усопшие – с бесконечно отрешенным лицом. Ничто более не трогало ее – ни Шварц, ни я, ни она сама. И уже невозможно представить себе, как она выглядела. Здесь лежала статуя, и лишь один человек знал, какой она была, когда дышала, – Шварц. Но Шварц верил, что теперь и я тоже знаю.

– Она еще… – сказал он, – здесь еще были… – Он достал из ящика несколько писем. – Я их не читал. Возьмите.

Я взял письма, хотел положить их в гроб. Но тотчас отказался от этой мысли – умершая теперь наконец-то принадлежала одному только Шварцу, так он думал. Письма от других более не имели к ней касательства… он не хотел отдать их ей и уничтожать не хотел, потому что они все-таки связаны с нею.

– Я возьму их, – сказал я, пряча письма в карман. – Они не имеют ни малейшего значения. Значат меньше, чем мелкая купюра, которой оплачиваешь тарелку супа.

– Костыли, – ответил он. – Я знаю. Она как-то раз назвала их костылями, которыми пользовалась, чтобы хранить мне верность. Понимаете? Это абсурдно…

– Нет, – сказал я и очень осторожно, со всем на свете сочувствием добавил: – Почему вы не оставите ее наконец в покое? Она любила вас и оставалась с вами, сколько могла.

Шварц кивнул. Внезапно он показался мне очень хрупким.

– Вот это я и хотел знать, – пробормотал он.

В комнате с ее тяжелым запахом, мухами, погасшими свечами, с солнцем на улице и с умершей становилось жарко. Шварц заметил мой взгляд.

– Одна женщина мне помогла, – сказал он. – В чужой стране так сложно. Врач. Полиция. Ее увезли. А вчера вечером привезли обратно. Обследовали. Насчет причины смерти. – Он беспомощно посмотрел на меня. – Ее… она уже не целая… мне сказали, чтобы я не снимал покрывало…

Пришли носильщики. Гроб закрыли. Шварц пошатнулся.

– Я поеду с вами, – сказал я.

Ехать оказалось недалеко. Лучезарное утро, ветер, точно пастушья собака, гнал стадо облачных барашков. На кладбище Шварц маленький и потерянный стоял под огромным небом.

– Вы вернетесь в квартиру? – спросил я.

– Нет.

Он захватил с собой чемодан.

– Вы знаете кого-нибудь, кто может подправить паспорта? – спросил я.

– Грегориуса. Он уже неделю здесь.

Мы пошли к Грегориусу. Он быстро подправил паспорт для Шварца; тщательности тут не требовалось. Для иностранного легиона Шварц взял с собой удостоверение бюро регистрации; ему оставалось только пересечь границу и в казарме выбросить мой паспорт. Легион не интересовался прошлым.

– Что случилось с мальчиком, которого вы привезли с собой? – спросил я.

– Дядюшка терпеть его не может, но мальчик рад, что у него есть хотя бы родственник, который его ненавидит… а не только посторонние.

Я смотрел на мужчину, который носил теперь мое имя.

– Желаю вам всего доброго, – сказал я, уже не называя его Шварцем. Ничего, кроме этой тривиальной фразы, мне в голову не пришло.

– Мы с вами больше не увидимся, – ответил он. – И хорошо. Я слишком много рассказал вам, чтобы желать новой встречи.

Я не был так уж в этом уверен. Может статься, именно поэтому он позднее захочет повидать меня снова. В его представлении я был единственным, кто хранит неподдельный образ его судьбы. Но, возможно, именно поэтому он возненавидит меня, ведь я как бы отнял у него жену, на сей раз безвозвратно и навеки… поскольку он думал, что собственные воспоминания обманывают его и только мои останутся незамутненными.

Я смотрел, как он уходит по улице, с чемоданом в руке, жалкая фигурка, образ вечного рогоносца и вечного великого любящего. Но разве он не владел любимым человеком глубже, чем шайка тупых победителей? И чем мы владеем на самом деле? К чему столько шума из-за того, что в лучшем случае лишь взято на некоторое время в долг, и к чему столько разговоров о том, владеешь ли этим больше или меньше, коль скоро обманчивое слово «владеть» означает всего-навсего – обнимать воздух?

Паспортная фотокарточка жены была у меня с собой, ведь в ту пору постоянно требовались фотографии для документов. Грегориус немедля взялся за работу. Я не отходил от него. Боялся выпускать паспорта из виду.

К полудню они были готовы. Я поспешил в лачугу, где мы ютились. Рут сидела у окна, глядя на рыбацких ребятишек во дворе.

– Проиграл? – спросила она, когда я появился на пороге.

Я поднял вверх паспорта.

– Завтра мы уезжаем! У нас будут другие имена, разные, и в Америке нам придется пожениться еще раз.

Я почти не думал о том, что теперь у меня паспорт человека, которого, возможно, разыскивают за убийство. Следующим вечером мы отплыли и без приключений добрались до Америки. Но паспорта влюбленных не принесли нам счастья: через полгода Рут со мной развелась. Чтобы легализовать развод, нам сперва пришлось еще раз пожениться. Впоследствии Рут вышла за богатого молодого американца, который поручился за Шварца. Он нашел все это весьма забавным и был свидетелем на нашей второй свадьбе. А неделей позже мы развелись в Мексике.

Годы войны я провел в Америке. И странным образом начал интересоваться живописью, на которую раньше едва обращал внимание, – словно то было наследие далекого, покойного пра-Шварца. Часто я думал и о другом Шварце, который, возможно, был еще жив, и оба они смешались в какой-то призрачный дым, который порой словно бы клубился вокруг и действовал на меня, хоть я и понимал, что это вздор. В конце концов я нашел работу в художественном магазине, а в комнате у меня висели репродукции рисунков Дега, которые я особенно полюбил.

Я часто думал о Хелен, которую видел лишь мертвой, какое-то время она даже снилась мне, когда я жил один. Письма, полученные от Шварца, я в первую же ночь, когда корабль шел через океан, бросил в волны, не читая. При этом в одном конверте я ощутил легкое сопротивление, будто от камешка. В темноте я вытащил его из конверта; это оказался плоский кусочек янтаря, где тысячи лет назад увязла и окаменела крошечная мушка. Я не выбросил камешек, взял его с собой – крошечную мушку в смертельной борьбе, в клетке из золотых слез, где она сохранилась, тогда как остальные ее сородичи были съедены, замерзли и исчезли.

После войны я вернулся в Европу. С некоторым трудом восстановил свою личность, ведь в ту же пору в Германии были сотни представителей расы господ, которые стремились потерять свою. Паспорт обоих Шварцев я подарил русскому, который бежал через границу, – начиналась новая волна эмиграции. Бог весть, где он теперь! О Шварце я больше никогда не слыхал. Однажды даже съездил в Оснабрюк и навел о нем справки, хотя забыл его подлинное имя. Но город был разорен, никто о нем ничего не знал, и никого это не интересовало. На обратном пути к вокзалу мне показалось, будто я узнал его. Я догнал этого человека, но он оказался женатым почтовым делопроизводителем, который сообщил, что зовут его Янсен и у него трое детей.