Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Ведь хорошо, что я пришла? – спросила она.

– Не знаю, Жоан.

Она склонилась над ним.

– Знаешь. Должен знать.

Лицо ее было так близко, что волосы ласкали ему плечи. Он смотрел в это лицо. Он созерцал этот пейзаж, столь же родной, сколь и чуждый, всегда один и тот же – и всегда разный. Сейчас он заметил, что кожа на лбу слегка шелушится от загара; заметил, что накрасилась она в спешке, на верхней губе помада легла с крошками, – он все это разглядел в лице, склонившемся сейчас над ним столь низко, что весь прочий мир, казалось, перестал существовать, – он все это видел и в то же время прекрасно осознавал, что лишь его собственное воображение, всем подсмотренным подробностям вопреки, сообщает этому лицу загадочность непостижимой тайны; осознавал, что бывают лица красивее, умнее, чище этого, – но знал и вот что: на всем белом свете не найти другого лица, которое обладало бы над ним столь же необоримой властью. И властью этой наделил его только он сам.

– Пожалуй, знаю, – ответил он. – Наверно, хорошо. А уж так или этак – там видно будет.

– Я бы не вынесла, Равич.

– Что?

– Если бы ты ушел. Насовсем ушел.

– Но ты же сама только что говорила: думала, что я больше не вернусь.

– Это не одно и то же. Окажись ты в другой стране – это было бы уже другое. Мы были бы в разлуке. Я могла бы к тебе приехать. Но здесь, живя в одном городе… неужели не понимаешь?

– Наверно, понимаю.

Она выпрямилась и откинула назад волосы.

– Ты не можешь оставить меня одну. Ты за меня в ответе.

– А ты разве одна?

– Ты за меня в ответе, – повторила она с улыбкой.

В эту секунду он ее ненавидел – и за улыбку эту, и за эти слова.

– Не говори ерунды, Жоан.

– Нет-нет. Это правда так. С того самого первого раза… Если бы не ты…

– Отлично. Тогда я в ответе и за оккупацию Чехословакии. А теперь хватит об этом. Светает уже. Тебе скоро уходить.

– Что? – Она уставилась на него во все глаза. – Ты не хочешь, чтобы я осталась?

– Нет.

– Ах так, – произнесла она тихо и с неожиданной злостью. – Вот, значит, как! Ты меня больше не любишь!

– Господи Боже, – вздохнул Равич. – Только этого мне недоставало. С какими идиотами ты общалась все это время?

– Вовсе они не идиоты. А что мне было делать? Торчать в гостинице «Милан», на стены таращиться и с ума сходить?

Равич снова привстал на локтях.

– Вот только не надо подробностей, – сказал он. – Я вовсе не жажду выслушивать признания. Просто хотелось немного приподнять уровень разговора.

Она смотрела на него неотрывно. Рот приоткрыт, глаза пустые. Лицо пустое.

– Почему ты вечно ко мне придираешься? Другие вот не придираются. А тебе вечно надо все усложнять.

– И то правда. – Равич отхлебнул кальвадоса и снова лег.

– Конечно, правда, – не отступила она. – С тобой вообще не поймешь, куда ты клонишь. Вот и скажешь ненароком совсем не то, что хотелось. А ты рад попользоваться.

У Равича даже дыхание перехватило. О чем, бишь, он только что размышлял? Неисповедимость любви, прихоти воображения – как же быстро, однако, тебя стаскивают с небес на землю! Причем сами, неуклонно и без всякой посторонней помощи. Они сами, первыми и рьяно разрушают все наши возвышенные грезы. Только разве они виноваты? Нет, правда, разве они виноваты – все эти прекрасные, заблудшие, гонимые ветром создания, – когда где-то там, глубоко под землей, должно быть, есть гигантский магнит, а наверху пестрое многолюдство человеческих фигурок, мнящих себя хозяевами собственной воли и собственной судьбы, – разве все они виноваты? И разве сам он не один из них? Все еще не веря, все еще хватаясь за соломинку осторожности и дешевого сарказма, – разве он, в сущности, не знает, чем все это неизбежно кончится?

Жоан сидела в изножье кровати. Со стороны взглянуть – то ли разозленная красотка-прачка, то ли растерянный ангел, сброшенный с Луны на грешную землю. Сумерки сменились первым рассветным багрянцем, что робкими, осторожными лучами уже тронул ее лицо и фигуру. Откуда-то издалека легкий ветерок, овевая грязные дворы и закопченные крыши, дохнул в окно свежестью юного занимающегося дня, ароматами леса, зелени, жизни.

– Жоан, – снова заговорил Равич. – Зачем ты пришла?

– Зачем ты спрашиваешь?

– В самом деле – зачем я спрашиваю?

– Почему ты все время спрашиваешь? Я здесь. Разве этого не достаточно?

– Да, Жоан. Ты права. Этого достаточно.

Она вскинула голову.

– Наконец-то! Но сперва надо обязательно всю радость испортить.

Радость. У нее это называется радость. То, что тысячью черных пропеллеров тянет тебя ввысь, в головокружительную воронку желания, – это всего лишь радость? Давеча за окном росистое дыхание утра, десять минут тишины, прежде чем день потянется к тебе своими когтями, – вот это радость. Впрочем, какого черта? К чему опять все эти умствования? Разве она не права? Правотой росы, воробьев, ветра, наконец, крови? К чему тогда расспросы? Что он хочет выпытать? Она здесь, впорхнула, не ведая сомнений, как ночная бабочка, сиреневый бражник или павлиний глаз, а он разлегся бревном, считает точечки и линии на узоре крыльев и глазеет на чуть потертую пыльцу. «Она пришла, а я, идиот, пыжусь от сознания собственного превосходства, раз это она ко мне пришла. А не приди она – я бы лежал сейчас в тоске, строил из себя оскорбленного героя, а втайне всеми фибрами души желал бы только одного – лишь бы она пришла!»

Он откинул одеяло, одним махом вскочил, исхитрившись сразу попасть ногами в тапочки.

– Ты что? – испуганно спросила Жоан. – Решил меня выставить?

– Нет. Поцеловать. Давно надо было это сделать. Я идиот, Жоан. Чушь какую-то нес. Это замечательно, что ты здесь.

Глаза ее посветлели.

– Мог бы поцеловать и не вставая, – сказала она.

Рассвет уже вовсю разгорался за домами. Небо над багрянцем робко окрашивалось еще бледной, немощной голубизной. Редкие облачка плыли в ней, как спящие фламинго.

– Ты только взгляни, Жоан! День-то какой! А помнишь, какие были дожди?

– Да, милый. Лило целыми днями. Была сырость, серость – и все время лило.

– И когда я уезжал, тоже еще были дожди. И ты была в унынии из-за проклятой погоды. Зато теперь…

– Да, – повторила она. – Зато теперь…

Она лежала, прижавшись к нему всем телом.

– Теперь у нас все, что душе угодно, – продолжил он. – Даже сад имеется. Гвоздики под нами, в цветочном ящике эмигранта Визенхофа. И птицы на каштанах во дворе.

Только тут он заметил, что она плачет.

– Почему ты не спрашиваешь меня, Равич? – пробормотала она.

– Я и так слишком много тебя спрашивал. Разве не ты совсем недавно меня этим попрекнула?

– То совсем другое.

– Не о чем спрашивать.

– О том, что было, пока тебя не было.