Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Так ничего и не было.

Она покачала головой.

– За кого ты меня принимаешь, Жоан? – вздохнул он. – Выгляни вон в окошко. Посмотри на этот багрянец, это золото, эту лазурь. Разве они спросят, был ли вчера дождь? Идет ли война в Китае или в Испании? Сколько человек в эту секунду умерло, а сколько родилось? Они просто здесь, плывут по небу, вот и все. А ты хочешь, чтобы я расспрашивал. Твои плечи отливают бронзой под этим солнцем, а ты хочешь, чтобы я задавал вопросы? Твои глаза в отблесках этого багрянца, словно море древних греков, мерцают фиалками и золотистым вином, а я буду выведывать о чем-то, что было и прошло? Ты здесь, а я, как последний дурак, буду ворошить прошлогоднюю листву былого? За кого ты меня принимаешь, Жоан?

Слезы ее высохли сами собой.

– Как же давно я такого не слышала, – вздохнула она.

– Значит, тебя окружали чурбаны стоеросовые. Женщин надо либо обожествлять, либо бросать. Третьего не дано.

Она спала, прильнув к нему вся, словно никогда и ни за что больше не отпустит. Спала крепко, а он слушал ее ровное, легкое дыхание у себя на груди. Какое-то время так и лежал без сна. В гостинице исподволь пробуждались утренние звуки. Зашумела вода, захлопали двери, внизу эмигрант Визенхоф приступом кашля уже начал ежеутреннюю симфонию. Он ощущал плечи Жоан у себя под рукой, чувствовал дремотное тепло ее кожи, а слегка повернув голову, мог видеть и ее безмятежное, такое любящее, такое преданное лицо, чистое, как сама невинность. Обожествлять либо бросать, мысленно повторил он. Словеса. Кому такое под силу? Да и охота кому?

Он проснулся. Жоан рядом уже не было. Он услышал шум воды из ванной и привстал. Сон как рукой сняло. Последние месяцы снова приучили его просыпаться мгновенно. Кто успеет проснуться, иной раз успеет и выжить. Он глянул на часы. Десять утра. Вечернее платье Жоан в обнимку с ее плащом валялось на полу. У окна пристроились ее замшевые туфельки. Одна прилегла на бок.

– Жоан, – крикнул он. – С чего это вдруг ты полезла под душ среди ночи?

Она приоткрыла дверь.

– Прости, я не хотела тебя будить.

– Не важно. Я-то в любое время могу спать. Но чего ради ты уже на ногах?

Она стояла перед ним вся мокрая, в купальной шапочке. Золотистые плечи влажно поблескивали. Ну просто амазонка в элегантном, изящном шлеме.

– Я больше не сова-полуночница, Равич. С «Шехерезадой» покончено.

– Это я знаю.

– От кого?

– От Морозова.

Она кинула на него испытующий взгляд.

– Морозов, – процедила она. – Старый сплетник. Что он тебе еще наболтал?

– Ничего? А было что порассказать?

– Ничего из того, что швейцару знать не положено. Но что швейцары, что гардеробщицы – одна шайка. Только и знают, что сплетни разносить, будто это главная их работа.

– Оставь в покое Морозова. Ночные портье и врачи – прирожденные пессимисты, это и есть их главная работа. Да, они живут за счет темных сторон жизни. Но никогда не болтают лишнего. Деликатность – душа их профессии.

– Теневая сторона жизни, – повторила Жоан. – Кому охота на это смотреть?

– Никому. Но большинству поневоле приходится. Кстати, это именно Морозов устроил тебе работу в «Шехерезаде».

– Что же мне теперь, по гроб жизни благодарить и кланяться? К тому же я нисколько его не подвела. Я своих денег стоила, иначе стали бы меня держать, как же. К тому же он это ради тебя сделал. Не ради меня.

Равич потянулся за сигаретой.

– Скажи, чем он тебе так насолил?

– Ничем. Просто не нравится. Он всегда смотрит так… Ни за что бы такому не поверила. И тебе не советую.

– Что?

– Не советую тебе ему доверять. Пора бы знать: во Франции все портье – полицейские шпики.

– Так. Что еще? – спокойно спросил Равич.

– Можешь, конечно, мне не верить. Только в «Шехерезаде» это всем известно. И как знать…

– Жоан! – Он отбросил одеяло и встал. – Не городи ерунды! Что с тобой творится?

– Ничего. Что со мной может твориться? Просто терпеть его не могу, вот и все. Он дурно на тебя влияет, а вы с ним не разлей вода.

– Ах вон что, – заметил Равич. – Только поэтому.

Она вдруг улыбнулась:

– Да, поэтому.

Равич чуял: не только поэтому. Тут и еще кое-что.

– Что ты хочешь на завтрак? – спросил он.

– Сердишься? – вместо ответа спросила она.

– Нет.

Только теперь она вышла из ванной и обвила его руками за шею. Сквозь тонкую ткань пижамы он ощущал ее еще влажную кожу. Он чувствовал ее тело и глухое биение своей крови.

– Сердишься, что я ревную к твоим друзьям? – снова спросила она.

Он покачал головой. Этот шлем. Амазонка. Наяда, вышедшая из пенистых волн, неся на себе дыхание моря, свежесть юности, шелковистость кожи…

– Отпусти меня, – попросил он.

Она не ответила. Эта летящая линия от скулы до подбородка. Эти полураскрытые губы. Тяжелые, смежающиеся веки. Груди, уже раздвинувшие полы его пижамы, уже льнущие к его коже.

– Отпусти меня, или…

– Или что? – выдохнула она.

Перед открытым окном настойчиво гудела пчела. Равич следил за ней глазами. Не иначе ее приманили гвоздики эмигранта Визенхофа, и теперь она искала, чем бы еще полакомиться. Пчела влетела в комнату и опустилась на рюмку из-под кальвадоса, оставленную на подоконнике.

– Ты по мне скучал? – спросила Жоан.

– Да.

– Очень?

– Очень.

Пчела взлетела. Сделала несколько кругов над рюмкой, после чего вылетела в окно, навстречу солнышку и, должно быть, гвоздикам эмигранта Визенхофа.

Равич лежал подле Жоан. Лето, думал он. Лето, утренние луга, волосы пахнут сеном, а кожа клевером, – благодарная кровь бесшумно струится по жилам, как ручей, когда он плавно и беззаботно перекатывается над песчаными отмелями, водная гладь, в которой вдруг неблизко отразится лицо и улыбка на этом лице. И всюду влага, и всюду жизнь, и нет больше засухи и смерти, на один этот светлый миг, березы и тополя, и тишина, и тихий ропот, как раскаты эха от далеких, затерянных небес где-то глубоко в жилах.

– Хочу у тебя остаться, – пробормотала Жоан у него на плече.

– Оставайся. Давай спать. Мы не выспались сегодня.

– Не могу. Надо идти.

– В этом вечернем платье – куда ты сейчас пойдешь вся разряженная?

– У меня другое с собой.

– Где?

– Под плащом принесла. И туфли тоже. Где-то там, под вещами. У меня все с собой.

Она так и не сказала, куда ей надо идти. И зачем. А Равич не стал спрашивать.

Пчела вернулась. Теперь она и не думала бесцельно жужжать и кружить. Сразу устремилась к рюмке и деловито уселась на край. Должно быть, знает толк в кальвадосе. Или во фруктозе.

– Ты не сомневалась, что у меня останешься?

– Нет, – ответила Жоан и даже не шелохнулась.

Роланда внесла поднос с бутылками, рюмками и стаканами.

– Сегодня без спиртного, – сказал Равич.