Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Конечно, – сварливо отозвалась Рут. – А кто не сумасшедший? А что он старый, я и без тебя знаю.

– Прекрати, – послышалось немного погодя. – Не до этого мне. И вообще настроения нет.

Визенхоф что-то промямлил.

– Тебе хорошо говорить, – ответила она. – Все деньги у него. У меня вообще ни гроша. А ты…

Равич встал. В нерешительности посмотрел на телефон. Уже почти десять. С тех пор как Жоан утром от него ушла, от нее не было никаких вестей. Он не спросил, придет ли она сегодня вечером. Но был уверен, что придет. И только теперь начал сомневаться.

– Тебе все просто! Тебе лишь бы свое получить, и больше ничего, – ворчала внизу жена Гольдберга.

Равич пошел к Морозову. Но его комната оказалась заперта. Тогда он спустился в «катакомбу».

– Если позвонят, я внизу, – бросил он консьержу.

Морозов и правда был тут. Играл в шахматы с каким-то рыжим. В «катакомбе», кроме них, было еще несколько женщин. С сосредоточенными лицами те сидели по углам – кто с чтением, кто с вязаньем.

Некоторое время Равич наблюдал за ходом партии. Рыжий оказался силен. Он играл быстро и внешне совершенно бесстрастно. Морозов проигрывал.

– Видал, как меня громят? – спросил он.

Равич передернул плечами. Рыжий вскинул глаза.

– Это господин Финкенштайн, – представил его Морозов. – Только что из Германии.

Равич кивнул.

– Ну и как оно там? – спросил он без особого интереса, скорее из вежливости.

Рыжий только приподнял плечи и ничего не ответил. Равич, впрочем, другого и не ждал. Это только в первые годы было: торопливые расспросы, надежды, ожидания неминуемого краха не сегодня, так завтра. Теперь-то каждый давно осознал: избавление может принести только война. И всякий сколько-нибудь способный мыслить человек понимал: у правительства, которое решает проблемы безработицы за счет производства вооружений, только две дороги – одна прямиком к войне, вторая – к национальной катастрофе. Значит, война.

– Мат, – без всякого восторга, скорее буднично объявил рыжий и встал. Потом посмотрел на Равича. – Что бы такое придумать от бессонницы? Не могу спать. Только засну – и сразу просыпаюсь.

– Выпить, – посоветовал Морозов. – Много бургундского или пива.

– Я дам вам таблеток, – сказал Равич. – Пойдемте со мной.

– Только возвращайся, Равич, – крикнул вслед Морозов. – Не оставляй меня в беде, братишка!

Некоторые из женщин вскинули головы. Потом снова принялись за чтение или вязание, словно от этого усердия их жизнь зависит. Вместе с Финкенштайном Равич поднялся к себе в комнату. Когда открыл дверь, волна сквозняка из распахнутого окна обдала его темной ночной прохладой. Он глубоко вздохнул, повернул выключатель и окинул взглядом всю комнату. Никто не приходил. Он дал Финкенштайну таблетки.

– Спасибо, – все с той же непроницаемой физиономией поблагодарил Финкенштайн и удалился, словно призрак.

Только тут Равич внезапно понял: Жоан не придет. А еще он понял, что еще утром знал это. Просто признаться себе не хотел. Он даже оглянулся, словно кто-то другой, у него за спиной, ему это подсказал. Все вдруг стало просто и ясно как день. Она добилась своего, а теперь можно и не спешить. А чего, собственно, он ждал? Что ради него она все бросит? Вернется и будет приходить каждую ночь, как прежде? Какой же он дурак! Конечно, у нее есть кто-то другой, и не только он один, – у нее теперь вся жизнь другая, и она от этой жизни ни за что не откажется!

Он снова спустился вниз. На душе было тошно.

– Кто-нибудь звонил? – спросил он.

Только что заступивший ночной консьерж, сосредоточенно жуя чесночную колбасу, только головой мотнул.

– Я жду звонка. Если что, я пока внизу. – И он отправился к Морозову.

Они сыграли партию. Морозов выиграл и удовлетворенно огляделся. Женщины тем временем бесшумно исчезли. Он позвонил в допотопный колокольчик.

– Кларисса! Графин розового, – распорядился он. – Этот Финкенштайн играет как швейная машина, – заявил он затем. – Противно смотреть. Одно слово – математик. Ненавижу безукоризненность. Есть в ней что-то бесчеловечное. – Он взглянул на Равича. – А ты что здесь потерял в такой вечер?

– Звонка жду.

– Опять готовишься кого-нибудь строго по науке угробить?

– Да я уже вчера кое-кому желудок вырезал.

Морозов наполнил бокалы.

– Сидишь тут, пьешь, – пробурчал он. – А где-то там твоя несчастная жертва в бреду мается. В этом тоже есть что-то бесчеловечное. Пусть бы у тебя хотя бы желудок болел, что ли…

– И то правда, – отозвался Равич. – Все беды нашего мира как раз от этого: мы не ведаем, что творим. И не чувствуем! Но если ты надумал улучшить мир, почему ты решил начать именно с врачей? Политики и генералы, по-моему, куда больше подходят. Глядишь, прямо сразу вечный мир и настанет.

Морозов откинулся на спинку стула и уперся в Равича тяжелым взглядом.

– С врачами лучше вообще не иметь ничего личного, – изрек он. – Иначе трудно им доверять. Мы с тобой сколько раз вместе напивались – ну как, скажи, мне после этого к тебе на операцию лечь? Знай я даже, что как хирург ты сильнее кого-то другого, с кем я не знаком, – все равно лучше к незнакомому лягу. Склонность доверяться неизведанному – исконное, глубинное человеческое свойство, старина! Врачей надо бы безвылазно держать в больницах, не допуская их к прочим смертным. Ваши предшественники, колдуны и ведьмы, прекрасно это знали. Ложась под нож, я должен верить в хирурга-сверхчеловека.

– Да я бы и не стал тебя оперировать, Борис.

– Это почему же?

– Кому охота оперировать родного брата?

– Я тебе в любом случае такого одолжения не сделаю. Умру во сне от разрыва сердца. Как видишь, я усердно работаю в этом направлении. – Морозов посмотрел на Равича глазами расшалившегося ребенка. Потом встал. – Все, мне пора. Стоять при дверях в храме культуры на Монмартре. И чего ради, собственно, живет человек?

– Ради раздумий над подобными вопросами. У тебя еще какие-нибудь в запасе?

– Да. Почему, предаваясь подобным размышлениям и даже сделав из себя на склоне лет что-то толковое, он тут как раз и помирает?

– Некоторые, между прочим, умирают, так и не сделав из себя ничего толкового.

– Ты не увиливай. И не вздумай кормить меня баснями насчет переселения душ.

– Позволь, сперва я тебя кое о чем спрошу. Как известно, львы поедают антилоп, пауки – мух, лисы – кур. Существа какой породы, единственные на земле, непрестанно друг с другом сражаясь, убивают себе подобных?

– Детский вопрос. Понятное дело, человек, венец творения, успевший изобрести такие слова, как любовь, добро, милосердие.

– Хорошо. Существа какой породы, опять-таки единственные в земной фауне, не только способны на самоубийства, но и совершают их?