Владимир Канивец - Крах диссидентки

— А как ты думаешь? — вопросом на вопрос ответила Вита, холодно прищурив большие серые глаза, отчего они словно бы враждебно потемнели. И поскольку Арсений молчал, продолжала, твердо выговаривая каждое слово: — Я пишу для человечества, а не для тех перепуганных чиновников, которые заполнили наши издательства и журналы! — Вита злорадно засмеялась: — Представляю, как эта ортодоксальная братия будет скрежетать зубами, увидев, что мое произведение, которое они распяли, читает полмира? Если бы я верила в бога, то сказала бы, что он услышал мои молитвы! И красиво же издали, правда? — Помолчав, она заговорила обычным тоном: — Обложка, бумага. — Вита взяла из рук Арсения книгу, развернула. — А посмотри, какая красавица твоя жена! Не знаю даже, где они такое чудесное фото взяли…

Зазвонил телефон. Вита подбежала к аппарату, схватила трубку.

— Да, приехала! Спасибо! Да! Я тебе позвоню!

— Кто это? — спросил Арсений, когда Вита положила трубку. Из ее краткого разговора понял: тот, с кем Вита говорила, знал, куда она ездила и зачем.

— Один знакомый! — уклончиво бросила она, пряча от него глаза. И чтобы не отвечать на дальнейшие расспросы — знала, что Арсений уже ревнует ее к тому знакомому! — взяла мужа за руку, подвела к столу. — Садись, выпьем за мою победу! Ты знаешь, сколько нервов стоил мне этот роман, — наливая в рюмки коньяк, говорила Вита. — И хотя ты тоже не со всем соглашался, но, помнишь, признавал, что в плане художественном это лучшее из всего написанного мной.

— За твое возвращение! — чокаясь с Витой, произнес Арсений. Не поворачивался язык поздравить ее. — Из-за твоего загадочного исчезновения эти два дня показались мне вечностью.

Чтобы снизить нервное напряжение, Арсений выпил коньяк. И хотя с утра ничего не ел, не взял бутерброды, чувствуя, что неприятного, резкого разговора с Витой не избежать.

— Вижу, ты не рад, — заговорила Вита с тем знакомым Арсению напряжением в голосе, когда чувствовалось, что у нее закипают слезы. — Я так и знала! — Вита поставила недопитую рюмку на стол, подкрасила губы. Арсений знал, что все это она делала, стараясь приглушить раздражение, которое едва сдерживала. — Ну, как тебе нравится мой новый халат? — притворно весело улыбнулась она.

— Халат чудесный! — искренне похвалил Арсений, довольный, что Вита круто перевела разговор с книги на наряды.

— А что ты скажешь, узнав, что я купила халат на валюту, которую получила за книгу? — продолжала Вита так злорадно улыбаясь, будто поймала Арсения на чем-то бесчестном.

— Только то, что и за валюту можно купить красивый халат, — ответил Арсений, стараясь, чтобы Вита не заметила, что ее шпилька все же уколола его. — Но, по правде говоря, ты мне больше нравишься в красном халате, чем в этом.

— Спасибо! — нахмурилась Вита, и резкая морщинка прорезалась между тонкими бровями. — Но я не из тех, кто хочет нравиться только своему мужу.

В комнату, толкая перед собой велосипед, ворвался Алеша. Вита кинулась к сыну, взяла его на руки и, прижимая к груди, зашептала:

— Алешенька, солнышко мое! Один ты меня любишь! Один ты меня понимаешь! — Из Витиных глаз покатились слезы. — Пойдем, пойдем ко мне, я тебе джинсы купила!

— Подожди, я велосипед возьму, — откликнулся Алеша. Его мало интересовали американские джинсы, он боялся одного: выпустить из рук дорогую ему игрушку.

— Никуда твой велосипед не денется! — уже сердито бросила Вита. Ее раздражало, что не только Арсений, но и сын не радуется тому, что радует ее.

— Вита, напрасно ты сердишься, — примирительно сказал Арсений, едва сдерживаясь. Понимал, что говорит не то, что следовало бы, но ничего умнее сейчас не мог придумать.

Вита только поморщилась, посадила Алешу на велосипед и покатила его из комнаты. Арсений стоял возле празднично накрытого стола, смотрел на Витину книгу, изданную в Нью-Йорке, и не знал, что ему делать…

Мрачною стеной встала меж Арсением и Витой изданная в Нью-Йорке книга, изданная тайком, как вызов общественному мнению. И хотя стена эта была невидимой, они все время натыкались на нее. На другой день после возвращения (а она ездила-таки в Москву) Вита забрала Алешу и подалась к матери. То, что она не захотела, чтоб он отвез их на машине, поехала автобусом, — свидетельствовало уже о страшной обиде. Вообще у нее вошло в обычай: стоило им поссориться, как она бежала к матери. Брала и Алешу с собой, если он был дома, зная, что этим больше всего допечет Арсения. Сидела в доме матери, будто в осажденной крепости, пока Арсений не приезжал сам, не выходила и на улицу. Не раз Арсений думал: если бы он первым не шел на примирение — даже тогда, когда Вита была виноватой! — они бы, наверное, уже разошлись. И приходил к печальному выводу: Вита не любит его. А если и любит, любовь эта значительно меньше ее самолюбия. В его же душе с годами не только не угасало чувство, вспыхнувшее, когда он впервые так неловко поцеловал ее, оно стало более глубоким, более уязвимым. Он не мог представить себе, как сможет жить без Виты, хотя многое из того, что она делала, и не нравилось ему. Но то, что ему не нравилось у Виты, почти не влияло на их личные отношения. Лишь иногда Вита, прочитав критическую рецензию на свою повесть или рассказ, говорила, размахивая перед ним скомканной газетой:

— Видел? Читал! Написано все, что ты мне говорил!

— Значит, совпали наши оценки, и это тебя…

— Должно убедить, что правы вы, а не я? — договаривала Вита. — Да? Ни за что! Ни за что не соглашусь, ибо я пишу кровью сердца, а вы меряете все школьными линейками! Вам, ортодоксам, подавай опус, который не выходит за рамки выработанного шаблона — тогда вы станете бить в барабаны, мол, появилось гениальное произведение.

Но проходило время, Вита клала свое повествование в ящик стола, писала другое — «более гениальное!» — ссора забывалась, не оставляя в их душах того холода, с которого начинается отчуждение. А книгу, изданную в Нью-Йорке, в ящике стола не спрячешь. Ее появление уже свидетельство — для Виты, — что она была права, а не те, кто ее критиковал.

Многие ли советские писатели могут похвалиться тем, что их романы издаются в Америке? А если ей за этот роман, как будто бы сообщило иностранное радио, дадут еще и Нобелевскую премию, то она вообще станет считать себя выше всех. Неприятно, правда, что в той радиопередаче Виту назвали диссиденткой. Она ведь ничего такого не сделала, чтобы заслужить это. Не вела никакой вражеской пропаганды, как это делали те, что сами себя называли диссидентами, не передавала клеветнической информации на Запад, потому что, правду говоря, с презрением относилась к окололитературной бездарной злобно-завистливой публике, которая не могла подняться выше анонимных пасквилей.