Владимир Канивец - Крах диссидентки

Утром заседания комитета не было. Председатель назначил его на пятнадцать часов. А появился он, сдержанно улыбаясь, за столом президиума с опозданием на двадцать минут. Поздоровавшись с теми, кто сидел в президиуме, председатель усаживается в свое кресло, нагибается к микрофону и говорит:

— Именем всемогущего и всемилостивейшего аллаха заседание четвертого комитета объявляю открытым. Продолжаем обсуждение пункта сто третьего повестки дня о деятельности иностранных экономических и других кругов, которые чинят препятствия на пути выполнения декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам, находящимся под колониальным господством, и усилиям, направленным на уничтожение колониального апартеида и расовой дискриминации в южной части Африки. Доклад специального комитета о ходе выполнения декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам…

Формулировка повестки дня была, как казалось Арсению, чрезмерно многословной. Но в ООН, как он заметил, все так делалось, ибо тут важно каждое слово, ибо тут ловят на слове. А поймав на слове, делают, как говорят, политику. Поэтому тут смотрят на смысл, а не на стиль. Пусть будет растянуто, с повторами слов, но точно по смыслу. И так точно, чтоб никто не смог как-то по-своему трактовать повестку дня, только бы направить дискуссию в другое русло. Тем более что желающих толковать все по-своему, то есть так, как им выгодно, в ООН всегда много.

Арсений должен был выступать шестым. Уже произнесли речи делегаты Германской Демократической Республики (оратор говорил по-русски, так как немецкий язык не значился среди официальных языков ООН), Египта, Шри-Ланка, Бангладеш, Югославии. Не дослушав выступления представителя Югославии, председатель передал полномочия своему заместителю (дипломату из Новой Гвинеи). Заместитель председателя — невысокий человек с черным чубом — и предоставил слово Арсению. Арсений постучал пальцем по микрофону и, убедившись, что его включили, заговорил неторопливо, так как его просили: не спешите, переводчикам трудно. «Не спешите» не понравилось Арсению, он обычно читал, как и говорил — энергично, быстро. Здесь же пришлось, прочитав фразу, делать небольшие паузы, что не только не успокаивало его, а усиливало волнение, которое он не мог преодолеть. Независимо от того, кто вел заседание, в речи все обращались к председателю комитета, хотя в зале его не было. Главное, что в стенограмме будет записано. И Арсений заговорил громче, чем полагалось, голос его заметно дрожал, плохо его слушался:

— Господин председатель! Вопрос о деятельности иностранных экономических и других кругов в колониальных и зависимых странах включается в повестку дня Генеральной Ассамблеи ООН начиная с 1967 года. За это время Генеральная Ассамблея и другие авторитетные международные форумы приняли десятки резолюций. В них осуждается эта деятельность и неизменно подчеркивается, что она ставит одну из главных преград на пути к полному и быстрейшему выполнению декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам, является главной причиной сохранения остатков колониализма, расизма и апартеида в современном мире. Решительно осуждая преступную деятельность иностранных экономических и других кругов как на юге Африки, так и на территориях, которые все еще находятся под колониальным господством в разных районах нашей планеты, делегация Украинской ССР целиком и полностью поддерживает все усилия ООН, направленные на разоблачение этой деятельности, призывает Организацию Объединенных Наций принять самые решительные меры для ее пресечения!..

После Арсения выступали еще делегаты Венесуэлы, Аргентины (он говорил только о Фолклендских островах, возмущаясь действиями Англии), Тринидада и Тобаго, Туниса. Представитель Англии взял слово для ответа делегату Аргентины, тот — для ответа англичанину. Этим дуэтом Англия — Аргентина и закончились дебаты исторического для Арсения заседания четвертого комитета ООН. Поскольку его выступлений больше не планировалось, это выступление было для него кульминационной точкой работы в комитете. «Да, наверное, и в моей жизни, — думал Арсений, возвращаясь в представительство, — ведь вряд ли придется когда-нибудь еще раз выступать с такой высокой международной трибуны».

Когда Арсений приехал в представительство, столовая была еще открыта, и он пошел ужинать. В коридоре по пути к столовой висели на стене полки с письмами, он просмотрел почту и удивился: ему было письмо от Виты. Спрятал его в карман, поужинал и, придя в комнату, вскрыл конверт. Вита писала:

«Саня! Я сегодня так счастлива, как была счастлива тогда, когда ты впервые обнял меня. Счастлива, что сегодня, коснувшись рукою твоей руки, ощутила: меня пронзил — всю-всю! — тот же самый ток, что и в день рождения нашей любви. Но на этом воскрешении моего счастья вижу тень: в твоих глазах, заметила, — ох как бы мне хотелось ошибиться! — не вспыхнул ответный свет. Неужели твоя душа утратила способность — всего за два года! — эхом откликаться на призыв моего чувства к тебе? Утратила ту «акустику», которая так усиливала в твоей душе голос моего чувства, от чего — как ты сам сознавался — у тебя кружилась голова? Если так, то было ли твое чувство ко мне вечным? Тем единственным, которое могла вызвать единственная в мире женщина — ею была я!

Я знаю, как ты сдержан! Как ты умеешь анализировать и подчинять свои чувства (а вернее сказать — глушить!) железною силой своего холодного, аналитического ума. Я признавала и признаю, что в этом ты был на несколько голов выше меня. Я — наивное дитя чувств, за розовым туманом едва-едва улавливаю течение (и то лишь в минуты потрясений!) этих острых, как скальпель хирурга, мыслей, которые спасают от преждевременной духовной смерти. Добавлю еще: и творческого бессилия. Сейчас я с ужасом думаю: о чем писать? Где те мысли, чувства, которые не дают покоя? Где те истины, ради поиска которых готова была на любые жертвы? Из того мира, где родилась, я уехала. Я все сказала. Тут, в этом новом для меня мире, я еще ничего не вобрала в тайные уголки своей души, питающие творческий труд, озаряя его животворным светом вдохновения. Чувствую там пустоту. Да если бы в душе что-то и отложилось, созрело настолько, что я могла бы уловить это словом, так могу ли я сказать о чужом для меня народе такое, что выделялось бы из того ниагарского водопада здешней литературной продукции. Не могу…

Я, оказывается, не могу любить бездарного человека. Но, только потеряв тебя, поняла это; только утратив тебя, почувствовала, как много ты (этот твой беспощадный аналитический ум!) значил для меня как для писательницы. Не смейся, это святая правда: ты был как бы моим интеллектуальным «я», которое дополняло мое эмоциональное «я»; мое, так сказать, творческое «я». Возможно, это и не очень удачное сравнение, но твой аналитический ум, твоя бескомпромиссная совесть были словно бы катализаторами моего творческого процесса. Я знала: то, что я лишь интуитивно чувствую, ты поможешь мне осмыслить. А следовательно, возложить мои чувства на глубокие мысли, от чего и сами чувства, как известно, становятся глубокими. Я часто не соглашалась с тобой, до хрипоты спорила, сердилась так, что мы по нескольку дней не разговаривали (боже, вернулись бы эти святые дни, какой бы я была терпеливой). В минуты раздражения (сознаюсь теперь!) проклинала тот день, когда встретила тебя! Видишь, как много у меня было эмоций и как мало ума? Мне сейчас не стыдно в этом признаться. Наоборот: даже приятно, ибо это свидетельствует о том, что жизнь меня все-таки чему-то научила…