Уильям Сароян - Что-то смешное : Серьёзная повесть

Рэду предстояло поговорить как-нибудь с отцом, потому что отец сказал ему, что они поговорят. Им предстояло поговорить о сердитом голосе его отца, разбудившем Рэда позапрошлой ночью. Бывало, Ева сердила Рэда. Бывало, он толкнет ее легонько, а она говорит, что он ее ударил, тогда как он всего лишь толкнул. Но бывало, что он и ударял ее. Он ударял ее довольно часто, но не так часто, как она сердила его. Иногда он просто не обращал внимания.

— Смотри, какой славный дом, папа, — сказал Рэд. — Может, это и есть дом Флоры?

— Дом Фанни, — сказала Ева. — Это дом Фанни. Фанни не плачет, когда разбивает себе голову.

— Фанни не плачет, когда разбивает себе голову, — повторил Рэд со смешком. — Фанни, наверно, не плачет и тогда, когда плачет. Фанни, наверно, смеется, когда плачет.

— Фанни смеется, когда плачет! — сказала Ева. — Ну разве это не глупо, папа?

Дом этот был не Флоры и не Фанни. На почтовом ящике Ивен прочел — Амос Блотч. Значит, мы уже где-то рядом, подумал он. Если это его жена, та самая, что остается с девочками, — значит, они соседи. Он хотел использовать эту счастливую подсказку и, вовремя подметив на почтовом ящике имя Уолзов, подъехать именно туда, куда нужно, подъехать точно и уверенно, сделать это так, чтоб детям показалось, будто он с самого начала знал. Он хотел удивить их. Он не сомневался, что это обрадует девочку и доставит удовольствие мальчику. Это доставит ему большое удовольствие, потому что до сих пор они ехали прямо, по одной дороге, не плутая, не останавливаясь, не возвращаясь обратно и не пробуя различные направления.

Впереди, ярдах в пятидесяти от дороги, показался белый дом, белый и чистый. Возле дома было разбито множество газонов и стояли два громадных эвкалипта. Ивен решил, что это, наверно, и есть дом Уоррена и Мэй Уолз. Имя на ящике он не разобрал, так как буквы стерлись, но все же подъехал, и тогда на просторном дворе он увидел трех девочек, очень старое оливковое дерево и женщину в очках, сидящую с книгой в плетеном кресле.

— Видишь, Рэд? — сказала Ева. — Папа знает все.

— Ты знал, где это, папа? — сказал Рад.

— Ну вот, мы и приехали, — сказал мужчина. — Вон Фэй, Фанни и Флора.

Он остановил машину. Рэд и Ева соскочили на землю и кинулись к девочкам, бежавшим им навстречу.

Женщина встала, заложив книгу на прерванной странице, и улыбнулась.

Ивен поздоровался с ней и сказал:

— Надеюсь, они не причинят вам слишком много хлопот. А когда придет время возвращаться, вы позвоните — и я заеду за ними.

— Вы хотите, чтоб они остались дотемна? — спросила женщина.

— До тех пор, пока девочкам не надоест с ними, — сказал он.

— Хорошо, — сказала женщина.

Дети, собравшись под оливой, уже договаривались насчет первой игры. Ивен сел в машину и поехал обратно.

После того как она вымыла лицо, рвота подступила снова, а вместе с рвотой на нее нашла такая лютая ненависть к собственной беде, какой она никогда прежде не испытывала. И в то же время ее страшило то, что необходимо было сделать, то, что она теперь сама хотела сделать.

В тот день, когда у нее появились первые подозрения, она приготовила себе горячую ванну и просидела в ней около часа, теряя голову от тревоги и надежды, — но ничего не случилось. Потом она пошла в сарай, открыла старый бидон с краской, нагнулась лицом к нему и до одури вдыхала сильный запах краски, — но и тут ничего не случилось. Тогда она отправилась к врачу в Сан-Матео, назвавшись ему как миссис Морган. Два дня спустя он позвонил и попросил ее зайти еще раз. Но к этому времени она уже убедилась; телефонный звонок врача только подтвердил то, что она уже знала.

— Я не хочу, я боюсь, — сказала она врачу. — Мы не можем позволить себе это. Дайте мне, пожалуйста, какие-нибудь пилюли.

Врач рассмеялся и сказал:

— Миссис Морган, самочувствие у вас вполне нормальное и бояться вам нечего.

— Нет. Я не совсем здорова, я не могу иметь ребенка, — сказала она. — Я ужасно боюсь. Пожалуйста, дайте мне что-нибудь.

— Подумайте хорошенько, — сказал врач. — Обсудите это с мистером Морганом. Приходите ко мне с ним, и мы вместе разберемся во всем и решим, как быть. Я уверен, что смогу уговорить вас обоих не предпринимать ничего. А то, знаете, от таких вещей бывают иногда последствия потяжелее, чем сами роды.

Она верила, что пилюли помогут делу, и в отчаянии почти умоляла врача выписать ей что-нибудь такое.

— Вы непременно хотите попробовать их? — сказал врач. — Я бы не советовал. Вы лучше не делайте этого. Вы лучше поговорите сначала с мистером Морганом.

— Он в отъезде. Его не будет здесь еще две недели. И я бы предпочла, чтоб он не знал об этом. — Она вдруг осеклась, лицо ее покраснело. — Мы в долгах, — сказала она.

Мужчина сразу понял.

— Ну что же, моя милая, — сказал он. Потом выписал рецепт и протянул ей: — Надеюсь, это подействует.

Но это не подействовало.

Ивен вернулся домой из Небраски, изголодавшийся по ней донельзя. Она придумала отговорку и попросила его подождать. Он расхохотался над собственной нетерпеливостью и сказал:

— И долго мне придется ждать?

— До пятницы, — сказала она.

В пятницу они приехали в Кловис на виноградник Дейда. Весь этот день она провела в тревоге, силясь решить, что ей делать. В конце концов она решила сказать ему.

И она сказала ему.

И в ту минуту, когда она увидела его обезумевшим (а она знала, что так с ним будет), и после, посреди его ненависти и презрения, посреди своего собственного одиночества, страха, стыда и раскаяния, она нуждалась в нем сильнее, чем раньше.

Потом она все говорила и говорила, отчаянно надеясь найти такую правду, которую он сможет признать, пусть даже неохотно. Но то, что он отказался признать какую-либо такую правду, доставило ей радость.

Она боялась того, что предстояло сделать, но она была благодарна Ивену за его решение.

И все же она спорила с ним. Спорила, потому что в тот самый миг, когда она увидела букетик красных роз, который Рэд обнаружил в доме Дейда, она почувствовала, что умирает. Ей не хотелось ни умирать, ни убивать. Ей не хотелось, чтобы настал конец ежедневной тяжкой пытке любви и продолжения жизни, ей не хотелось, чтоб настал конец их любви, ее и Ивена, — их веселой шутке. Но когда она увидела своего сына, и как он держал этот букет, и как смотрел на него, и как он смотрел на все вообще, и его лицо, печальное от раздумий, и особенно глаза, пронизывающие и в то же время несчастные, — тогда она увидела себя и всех их мертвыми. Она заплакала, так как знала, что расскажет Ивену. Она не могла быть подле него, оставляя это невысказанным. Все остальное могло оставаться невысказанным, но только не это. И она знала, что ее признание убьет его или сведет с ума, или сделает и то, и другое. Знала: что бы он ни решил, что бы он ни счел необходимым сделать — она все равно умрет. Она всегда была глупенькой девочкой. И еще она всегда была немножко больной, немножко слабой, немножко сумасшедшей, но с Ивеном эти вещи отстранились от нее. Он спас ее от них, даже сам того не сознавая.