Рэй Брэдбери - Гринтаун. Мишурный город [сборник litres]

– Второй этаж! – вскрикнул Дуглас. – Бежим на третий!

Они безумно хохотали и, хватаясь за перила, подтягивали себя вперед и вверх.

– Почти на месте! Шевелись!

На лестничной площадке третьего этажа стоял Уборщик.

– Куда это вы собрались?

Дуглас споткнулся у его ног. Остальные, поднимаясь вприпрыжку, за ним по пятам, натолкнулись на него и попадали рядом.

Уборщик окинул их суровым взглядом.

– Куда это вы собрались? – снова вопросил человек с серыми глазами и лицом, посеревшим от времени.

Мальчишки озирались по сторонам. Невидящими глазами. Ощущая тиканье бронзовых деталей. Воздух насытился металлическими призвуками, шумным дыханием. Дуглас облизнул губы.

– Нам на минуточку, только часы посмотреть, – сказал Дуглас.

– Поворачивайте и марш вниз!

Уборщик кивнул на затемненный лестничный пролет у них за спиной.

– Нельзя! Нельзя! – закричал Дуглас.

Дуглас присел, вытянув руки, как борец, пытающийся сохранить равновесие. Он зыркнул по обе стороны от Уборщика, раскрыв рот:

– Ходу!

Они поднырнули под Уборщика, ринулись на него, протаранили. Тот закричал, отбиваясь от них тряпкой. Они видели, как его рыхлое пепельно-серое лицо метнулось к ним, и с воплями пустились наутек – вся полудюжина мышей.

– Врассыпную! – приказал Дуглас. – Вверх! Кто-нибудь да прорвется!

– Назад! – кричал Уборщик, швыряя тряпку им вдогонку.

Затикало громче и резче, прямо у них в головах и ушах. Часы заполонили все коридоры своими механизмами и своим присутствием. Воздух запел механическими звуками. Под это пение мальчишки бежали, их заносило на поворотах, они взбирались на очередную лестницу и подпрыгивали к колокольне, к небу. Впереди бежал Дуглас, размахивая руками, как плетьми – вверх-вниз.

Мы идем, думал Дуглас, и город нас отблагодарит и устроит в нашу честь торжественный прием. Всё замрет – машины, люди, птицы. Ничто не заржавеет, не состарится. Всё останется навечно юным. Мы идем! «Ну, – подумал он на площадке четвертого этажа, – может, и не навечно».

Он добрался до последней площадки чугунного лестничного пролета, распахнул дверь и нерешительно вошел внутрь. И очутился в башне.

И тут внезапно возник огромный страшный механизм Врага, глашатай Бытия и Времени. Стоило приоткрыть дверь, и перед ним – нерв города, стержень его существования. Он ощущал, как жизни всех, кого он знал, попадают внутрь часов, подвешиваются в бронзоватом масле, подцепляются острыми зубьями шестеренок, перемалываются, прессуются, разглаживаются пружинами и, пощелкивая, медленно передаются вперед. И так без конца. Часы шли безмолвно. Теперь он знал, что часы никогда не тикали. Никому в городе не доводилось слышать, как они считают про себя. Сколько бы горожане ни вслушивались, они слышали только, как бьются их сердца и годы их жизни перетекают в запястьях и головах. А тиканье, якобы услышанное им внизу, в мраморных залах мертвецкой, оказывается, было лишь отзвуком медленного, но верного хода государственной машины. А здесь царило молчание металла, тихое движение, проблески, отсверки, жужжание и сдавленный шепот стали, бронзы и серебра.

Внезапно на Дугласа навалилось ужасающее одиночество.

Они остались наедине, в одном помещении, он и часы, маячившие, как дурацкая образина, всю его жизнь, и ночью, и днем. Он чувствовал, что в любой миг гигантская машина может выбросить осьминожьи щупальца бронзовых пружин, сграбастать его, швырнуть в мясорубку зубастых шестеренок и перемолоть в бездонном желудке, смазывая себя впрок его кровью. Вон ощетинился и ждет его целый лес зубьев и штырей, как в музыкальном автомате, чтобы поиграть на его косточках, исполосовать в кровь его плоть. Его закачало, и он припал к двери, в одиночестве.

И тут часы, словно только и дожидались подходящего момента, прокашлялись громом июльской грозы, заключив его в яркое облако. Машина сжалась и откатилась назад, как пушка перед сотрясением нового выстрела. Но не успел Дуглас повернуться, чтобы сбежать, как часы разразились грохотом. Один! Два! Три! Четыре раза! Часы ударили в колокола! А он – мошка в оловянной кружке, мышка в ведре, все шарахается и шарахается об стенки! Башню охватило землетрясение, она содрогнулась, свалила его с ног. Он ударился об стену, лихорадочно хватаясь за нее и крича, чтобы не лопнули барабанные перепонки. Один, два, три, четыре! Ураган вдребезги размолотил воздух. Оглушенный, он вжался в стену, скрежеща зубами, жмурясь. Его сердце заклинилось и застопорилось два, три, четыре раза.

Воцарившаяся после этих раскатов тишина походила на внезапно возникшую пустоту. Из его легких высосало воздух. Он упал, как картина со стены, словно из разжатой могучей руки. Он пролежал недолго, разглядывая влажными глазами исполинский механизм, который снова погрузился в себя, в свою философию, в вечность. Механизм напомнил ему и городу о судьбе, о движении навстречу ночи. Механизм жестоко покарал его за вторжение в его владения без приглашения и теперь ждал, когда Дуглас образумится и вернется на землю узников, работавших в тени учреждения, где Часы объявляют свои решения и наказания. В этот раз ему все сойдет с рук, намекал механизм Дугласу, коварно подмигивая вращением металла и кругами на масле. Но в следующий раз механизм проломит ему грудную клетку и остановит его маятник навсегда. Механизм одним звуковым ударом расплющит яичную скорлупу его головы, ослепит его глаза землей, забьет нос цветами и залепит уши зеленым апрельским мхом с букашками.

Он прополз несколько дюймов, потом встал и прислушался. Далеко внизу хлопнула большущая бронзовая дверь. Наверняка это Уборщик выпроводил последнего из мальчишек. Здание суда опустело и притихло. И теперь, освободившись, Уборщик может в любую минуту нагрянуть сюда, чтобы развеять навязчивые мысли Дугласа и помешать ему исполнить свой долг. Дуглас поднялся и направился к выходу. Ему больше не хотелось иметь дело с часами. Никому не придется выставлять его за дверь. Он выбежит по собственной воле. И этой ночью чудовищный циферблат уставится бледно на своей башне, ухмыляясь и подгоняя его в ночи, сквозь лето, в школу, не давая перевести дух.

При этой мысли Дуглас помедлил, пошарил в куртке и вытащил связку десятидюймовых петард, перевязанных одним запалом. Он долго их разглядывал, держа перед собой, поворачивая, зажав в другой руке заждавшиеся спички. Потом он подкрался на цыпочках, затаив дыхание, напряг зрение, надежно уложил петарды в механизм и чиркнул спичкой. Часы зловеще загудели. Подняв зажженную спичку, чтобы она искрилась перед глазами, он хотел было задуть ее. Его рука машинально дернулась вниз. Спичка коснулась запала, и тот зашипел, рассыпая искры.