Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Конечно, о нем! Рассказчик не замечает настроения слушателя. Он — как глухарь на току. Ведь и он попал в число избранных, палил в свое удовольствие, пока не расстрелял запас свинца. Простаки пускай называют трофеем несчастных двух-трех уток! Лодка, набитая птицами до отказа, — это да! Девать некуда! Пришлось закапывать. Ничего не поделаешь: вошел в азарт. Птички непуганые. Не боятся человека. Попадание в цель обеспечено.

Глаза у рассказчика сверкают, голос срывается. А Новожилов так бы и дал ему по башке!

Рассказчик осекается: не такие, как он, увлекались.

— В ком жив первобытный инстинкт, поймет, что значит живая мишень. Без химии, без синтетики. Не всегда же находятся дураки — отказываются от добычливой охоты!

— Почему дураки? — совершенно рассвирепел Новожилов.

— Птицы-то все равно улетят в Турцию или Африку, и там их перестреляют!

Новожилов плюнул и неоспоримый довод растер в порошок. А для чего международные конвенции об охране?! Птицы летят, чтобы благополучно перезимовать и вернуться домой, на место гнездования.

На противоположной стороне озера густо высился рогоз, возле него золотилась ряска. Еще недавно здесь ухали выпи, но теперь их время миновало, слышно было одну лишь кукушку. Ее вещий голос почему-то всегда звучал вдалеке. Остальные птицы затихли при виде людей, но, освоившись, скоро стали подавать голоса: сначала иволга — чисто и коротко, потом, где-то в глубине чащи, обморочно вскрикнул фазан, и, осмелев, заворковали отовсюду дикие голуби. Под конец вступил соловей. И притихли голоса остальных: ведь им петь и петь, а соловей отпевает в начале лета последние песни. И прощание, которое чудится в соловьиных трелях, наводит на грустные мысли — о времени, о том, что оно проходит и тогда, когда о нем думаешь. И не задержать его, не остановить. Так и гадкие утята, которые сидели сейчас на спине матери, незаметно тоже станут белыми, с длинными изогнутыми шеями, научатся летать и перед ледоставом отправятся за родителями в теплые края. На неделю-другую их место займут северные птицы — лебеди-кликуны, не такие красивые, как южные, желтоклювые, с более короткими, толстыми шеями, зато со звонкими чистыми голосами. Они отдохнут — и в путь дальше; их серебряные трубные звуки долго будут доноситься издалека. Та самая лебединая песня. Она действительно становится похоронной, когда птицы, застигнутые холодами, собираются на полынье, пробуя добыть со дна пропитание. Обессиленные, они не могут лететь дальше и, отчаявшись, испускают жалобные тихие звуки — последние в жизни.

Озеро опустеет, а Новожилов запишет в дневник: «Днем шел снег. Ноль градусов. Ночью — дождь. Девять кликунов отлетели на юго-запад».

Четверть века назад Новожилов смотрел фильм «Голубые дороги» — о том, как наши саперы обезвреживали немецкие мины. Отвинтит сапер крышку, а перед ним — сплетение проводов: желтый, зеленый, красный… Перекусывает плоскогубцами желтый провод, мина начинает шипеть, а сапер скатывается в окоп. Взрыв. В следующий раз на другой мине он начинает уже с зеленого провода. И опять — сапер в окоп, взрыв. Подруга-медсестра и спрашивает: «Что будешь делать в следующий раз?» — «Начну с красного провода… И так, пока не найду нужного». Но мина может и не шипеть…

Что-то общее находил Новожилов в преодолении опасности: своей и сапера. Одного браконьера обезвредил, теперь возьмется за другого. Но браконьер может и не сдаться без боя. И тогда… То, что может произойти, не пугало. В трудные минуты он и смерть представлял себе как приятный постоянный отдых без скандалов и нервотрепки.

Столько раз Новожилов оказывался свидетелем различных возмущений в природе, что у него сложился образ смерти, отличный от общепринятого — женщины с косой.

Однажды в Карпатах он видел зеленый склон горы, на котором оставил след скальный поток. Он пронесся с такой скоростью, что с лесом срезал часть горы, глубоко взбороздив камень. Там же, где поток был слабее, гора блестела, точно отшлифованная. По краям пробитого русла торчали вывороченные корни — немо вопиюще серые мощи, сторожившие границу живого и неживого; от их вида делалось не по себе.

Новожилов скорей пошел прочь, точно гора могла вновь проявить страшный норов. Он пошел в сторону леса — к жизни, там ждал проводник. И едва ступил на опушку, как палка его воткнулась во что-то, скрытое в траве. Он вскинул странный предмет… и, ошеломленный, замер. То был детский череп.

Проводник, ничуть не удивившись, будничным голосом пояснил: лет восемь назад гора съехала на туристский лагерь. «Стихийное бедствие», — сказал он, кивнув на вершину, и непонятно было, кому он сочувствовал больше, горе или жертвам. И тогда Новожилову пришла мысль: не любит природа человека!

Не счесть катастроф, вызванных стихией. Обвалы, лавины, землетрясения, ураганы, наводнения, извержения вулканов… Может быть, природа преследует человека как изгнанника — единственное свое творение, наделенное сознанием?

Совсем недавно Новожилов видел в газете фотографии, сделанные в Бангладеш. Низкие длинные строения на берегу реки, лестница, пальмы. Юная бенгалка с красивыми зубами. И вот сообщение о страшном тропическом урагане. Поразила цифра: энергия, высвобожденная за время жизни циклона, равна энергии девяти миллионов атомных бомб, подобных сброшенной на Хиросиму…

А через три месяца новое бедствие. Землетрясение в Мексике. Снова тысячи погибших, разрушения… Оползни в Пуэрто-Рико… Извержение вулкана в Колумбии… Армения…

Вечное столкновение между мыслящей материей и немыслящей — можно ли их примирить? И что выше? Интеллект человека, который считает себя венцом творения, или природа, создавшая его?

И тогда же, в Карпатах, Новожилов впервые по-настоящему вникнул в смысл слов: «покорение природы» — мечту мятежного Фауста. И как естествоиспытатель, знающий цену своим наблюдениям, подумал: «Не она ли и есть вечный двигатель, который неизменно воплощает себя между отмиранием и обновлением? Сам себя восстанавливает, сам себя поддерживает…»

Через несколько дней после суда над невинными зайцами пришло решение: «Лесхозу в иске отказать».

Не успел Новожилов обрадоваться, как произошло непредвиденное. Из глубины двора он услышал странные возгласы и причитания. Спустившись с крыльца, он увидел работниц и шоферов хозяйства, которые кого-то рассматривали. Заметив директора, они разомкнули круг, и… навстречу Василию Прохоровичу выступил не то чтобы павлин — царь птиц, венценосный и гордый, с королевской мантией, в сапфирово-изумрудных овалах, — а что-то ободранное и жалкое, что-то непонятно дикое с выщипанным хвостом. Новожилов онемел, потом грозно спросил: