Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

И ощущение пустоты неожиданно наваливается на директора. Он чувствует: разговор исчерпан. Даже видит, как расстанется с Москалевым на дороге. Пересядет к Филимону, в общество убитых ворон. А секретарь помчится дальше, и каждый останется при своем мнении. И опять дерись в одиночку.

Разочарованный Новожилов не замечает полей, раскинувшихся за поворотом, высокого неба, обесцвеченного солнцем, и тянущих плуги тракторов. Опахивают края перед жатвой. И тут, в смотровом зеркальце, взгляд Новожилова на мгновение скрещивается с другим взглядом. Хоть и бесстрастно лицо шофера, однако Новожилова не проведешь. Знает, как ловит каждое слово, как вбирает сведения, чтобы поделиться с другими. Может, и уму-разуму учится, если охотник. Хотя вряд ли. Иначе давно бы не утерпел, присоединился бы к разговору.

— Именно охотники, — говорит Новожилов, — разводят и охраняют животных в природе! Подкармливают в снегопады и гололеды, спасают на лодках во время разливов… Охотники знают повадки зверя, места обитания… Они объединены. Их больше, чем два миллиона!

Прописные эти истины вызывают у Москалева улыбку. Новожилов потому и воспринимает все так болезненно, что в жизни идеальный охотник редок. Большинство стараются «снять проценты»: стреляй, дави, гони, бери больше.

Однако Новожилов не отступает. Ведь известно: настоящая охота лишь завершается выстрелом. А до этого человек столько всего насмотрится, надышится воздухом, столько получит впечатлений, что надолго хватит. Бывает: и выстрела не сделает, а доволен.

— А беззащитных стреляют одни хамы, браконьеры. Я их, гадов, давлю, вот они и злые, смотрят, как хорьки, когда их ловишь в курнике. Но они часто маскируются под честных охотников и по внешнему виду совсем неотличимы. Поэтому и происходит путаница: где браконьер, где охотник?.. Точно так не посвященный в тонкости герпетологии не отличит ядовитую змею от безобидного полоза. А настоящий культурный охотник всегда дает зверю спортивный шанс на спасение.

Слова «хам», «гад» заставляют секретаря поморщиться. Он не чистоплюй, но в спорах предпочитает обходиться без них. Впрочем, он и не спорит. В конце концов, не призывает же Москалев запретить охоту. Просто у него свое убеждение. И оно неизменно. Почему? Потому, что охота никогда не была в почете у русских интеллигентов, которых теперь положено уважать. Интеллигенция — дух, а зачем духу кровь?

Что ответить на такое заявление? Первое, что приходит в голову:

— И Тургенев, и Толстой были охотниками.

— Были-то были… Они и барами были, владельцами имений… При всем при том… Жили на колоссальные доходы, за счет крепостных. Выросли в дворянской среде, где охота была одной из забав. Вот что они — люди интеллигентного труда, не спорю… Гуманисты, аристократы духа… Но насчет остального?.. Вот если бы вы упомянули Чехова, тут я бы не возражал!

— Ну, не знаю, — чуть сбитый с толку говорит Новожилов.

Слова Москалева не то чтобы поколебали его, но обделили как-то.

— Я лично не против охоты. Я за разумную охоту, когда в лес или поле идут не за куском мяса, а за впечатлениями от природы… И потом, — с прежним сомнением продолжает Москалев, — одно дело — бродить с ружьем, чтобы поразмышлять о жизни, побыть в одиночестве, и совсем другое — пускать кровь.

Новожилов хочет что-то возразить, но секретарь поворачивается к окну, как человек, утративший интерес к разговору. Оба замолкают.

И здесь уже началась жатва. В кабине не слышится ничего, кроме рокота комбайнов да хрипения идущей следом машины. О чем думают собеседники? Наверно, о том, что вот оба стремятся к хорошему, а спотыкаются на пустяках. Что же мешает? Да все оно — собственное, неразделяемое чувство, выше которого так трудно подняться. Не то что над районом, забравшись в вертолет.

Они действительно прощаются на дороге.

В пыли, оседающей под ногами, досадно видеть горки просыпанного зерна.

— Теперь бесполезные, — говорит Москалев, хмурясь.

— Птицы возьмут, — замечает Новожилов, не упуская случая поведать еще об одной беде: — В посевную так же просыпают семена. А они протравлены. Птицы поклюют, и готово — откинули лапки. Тоже разъяснял, беседовал, предупреждал…

И, следуя дальше, Новожилов долго оглядывается, гадая, будет ли Москалев так же строг к врагам природы, как строг сейчас к механизаторам?

Притворив за гостем калитку, Александра Михайловна еще долго размышляет над его странными словами.

Шагая к вокзалу, думает о прежнем и Новожилов.

Не приживались в Сухом Ерике женщины. Они только были рядом, а потом уходили. Сначала Вера. Умная, молчаливая.

Чего не хватало ей в большом доме? Все стало валиться у нее из рук, когда поняла, что жизнь в глуши, среди зверей, до конца лет. Перестала застилать кровати, наводить порядок. Однажды в сердцах Новожилов поднял гору немытой посуды и сбросил со второго этажа. Черепки пролежали до утра, потом исчезли. Ни шума, ни крика. Не обижалась и когда Новожилов шутил: самая нужная вещь в доме — жена.

Он отпускал ее на курорты, чтобы лечила астму и не дышала звериным запахом. Она ездила и возвращалась, такая же обреченно-покорная, равнодушная. Только таблетки глотала горстями.

Как-то Новожилов увидел у нее в руках темную стеклянную пластинку, на которую были приклеены серебристые нити.

— Что это за черная магия? — спросил он между прочим.

— Волосы Пеле, — сказала она.

Новожилов подумал: уж не сошла ли с ума бедная Вера? Какое отношение к ней, безвольной и равнодушной, имели бразильский футбольный кумир и бешеные страсти вокруг него? Он даже не спросил, как попала пластинка к Вере. Потом решил: амулет, надежда на чудесное исцеление…

Но умерла она от медикаментозного отравления. И тоже тихо.

Просто рано утром, выйдя на кухню, чтобы сказать: «Затопи печку», — он увидел ее мертвой. Одетая, она сидела на стуле. Перед ней лежала черная пластинка.

— Ой, Василий Прохорович, как вы постарели! — посочувствовала через несколько дней знакомая в станице. — Вовсе стали серый, прямо дед.

— Да, постарел. Но чувствую себя бодро. — И совсем как прежде: лихо и едко расправился со злорадным участием: — А вы-то как сдали. Того и гляди — долой с копыт. Так что готовьтесь. Не забудьте сказать детям, чтобы пригласили на ваши похороны. Хоть поем на дармовщину.

И вторая жена Наташа затосковала скоро. Городской быт, пусть самый захудалый, представлялся ей желанней самой расчудесной лесной скукоты. Заманивала в чудесный город Сухуми. Работай себе в ботаническом саду или питомнике для обезьян, по выходным фотографируй на пляже.

— Какой питомник, какой сад? — кричал Новожилов, если даже в заповеднике он работать не может.