Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Пасуя перед осведомленностью, Летун ворчит:

— Зубы-то скалить горазд… С нашим братом, дураком… Других-то начни остепенять, и снимут с работы.

— Новожилова, допустим, не тронут, руки коротки, — восстанавливает справедливость старейшина дед. — А другого? Заклюют, как тетеревятник фазана, и перышки по ветру пустят.

— Это Новожилов-то фазан? — спрашивает Феоктистов.

— А что, не похож? — выпрямляясь, интересуется директор, и что-то петушиное действительно появляется в его осанке.

Не оттого ли сравнение с птицей, которая отсиживается в густых кустарниках, делается еще смешнее?

— Смех смехом, — говорит Новожилов, — а Летуна предупреждаю. При всех!

То ли рыданье, то ли адский хохот вдруг раздается. Круто повернувшись, Новожилов направляется к машине, откуда дал знать заждавшийся Филимон.

Скоро пришел вызов в арбитраж. И завертелось дело. В солидном здании позади фонтана.

Из спора сторон государственный арбитр вынес принципиально непреложное: ответчик вину зайцев не признает, указывая на полевых мышей и коз как на злостных поедателей сосновых верхушек.

Ясно, на разбирательство подозреваемые явиться не могли. «Дело рассмотрением отложить, — записала протокольная девушка, — ввиду необходимости явки компетентных специалистов».

Маленькая, шустрая, в ярком наряде, она напоминала Новожилову птичку колибри. Он предпочел бы увидеть возле нее не кучу бумаг, а букет диких маков или тюльпанов.

Новое слушание открылось в большом зале арбитража.

Солнечные лучи играли на лепном потолке, когда авторитетные представители расселись. От строгих костюмов стало сразу темнее.

Последним вкатился арбитр. Мило улыбаясь и выставив вперед брюшко, он принялся искать местечко, где бы его не продуло. Присутствующие немедленно пришли в движение, помогая кто советом, кто перетаскиванием тяжелого заседательского кресла. Наконец, арбитр устроился, довольный, оглядел присутствующих, и лицо его преисполнилось священнодейственной строгости.

Пустовало лишь одно кресло. В углу. Поблизости от Колибри. И выступавшие невольно косились на него, как бы видя там самих подсудимых. Но они в это время бегали по угодьям.

Едва арбитр произнес вступительное слово, ветер рванул незакрытое окно, что-то упало, Колибри вспорхнула, а лучи переметнулись с потолка на стену и начали мелко дрожать.

Первый же представитель науки — университетский доцент — взял косых под защиту и сообщил уважаемому собранию, что зайцы, увы… не употребляют в пищу зелень сосны. И вслед за ним опротестовали иск лесхоза все присутствующие компетентные зайцеведы. Один даже привел в пример сельских жителей, которые обкладывают хвоей стволы плодовых деревьев, чтобы отпугнуть этих самых косых.

Любопытное сообщение, как и вся речь, было занесено в протокол старательной Колибри.

Но лесники стояли на своем. Под стать дереву, которое защищали: сосна по-латыни — значит скала.

И, кивнув на пустующее кресло, главный лесной специалист сказал:

— Если распустить им брюшко, там в аккурат вы найдете хвою.

Ропот оскорбленных зайцеведов перекрыл шум фонтана. Вновь зашелестели бумаги. Закачались листики-сережки в ушах Колибри. А солнечные «зайчики» рванулись вверх и затаились на потолке. Да и арбитр при слове «распустить» слегка передернулся и постарался скрыть возникшую неприязнь к лесному специалисту, углубившись в рассматривание собственных ногтей.

И тогда единственный среди присутствующих зайцевед завладел вниманием зала. Свою речь он начал с обращения к средневековью:

— Четыреста — пятьсот лет назад собирались попы инквизиции и судили крыс, клопов, саранчу и предавали их анафеме и проклятиям. Но в это же время судили и хорошеньких девушек, — и Новожилов показал на Колибри. — Понравилась, например, она графу, а он ей — нет! У него от любви закружилась голова. Он сразу: ведьма, напустила колдовские чары. Ее, кисочку, за ручки, за косы — и на костер, и сжигали, бедняжку, без жалости и даже с удовольствием. Вот и сейчас тоже хотят расправиться с невинными зайцами за то, что они якобы едят сосну. Во-первых, это поклеп, во-вторых, зайцы и лоси — суть души государственные, и нет такого закона, чтобы за их еду кто платил.

Представители истца с возмущением уставились на арбитра, не желая и слушать, что там Новожилов собирается зачитывать из журнала. Но арбитр, уравновесивший в своей душе неприязнь к главному лесному специалисту и неблагоприятное впечатление от средневековой картины, остался невозмутим. И лесники волей-неволей услыхали то ли про ФРГ, то ли про ГДР, — в общем, про немцев какие-то байки: будто за год они стреляют пятьсот тысяч зайцев и столько же диких кроликов.

— А стреляют всегда четвертую часть поголовья, — пояснил Новожилов Колибри, которая строчила без передышки, окрыленная тем, что могла понравиться графу. — Значит, у них живет по четыре миллиона зайцев и кроликов, и ничего они не съедают. Просто никто не додумался сваливать на зверей свои неурядицы. Видно, дурман от сосны не проходит зря. Что-то в нем есть кунсткамерное.

И опять Новожилов поставил в тупик арбитра обращением к истории. Сколько можно отвлекаться? С неудовольствием арбитр повернулся — и вот досада! — зацепился рукавом за щербатый подлокотник. И конечно же вырвал клок. Конец речи он не слыхал, будучи занят поглаживанием пострадавшего места. Таким образом, зал получил историческую справку нескомканной.

— Правда, петровская сосна была целая, — просвещал Новожилов, — никто с нее не скусывал почки, зато один сук, здоровенный и с загогулиной, произвел на царя такое же неизгладимое впечатление, как скусанная верхушка — на лесников. И царь приказал сделать сук первым экспонатом Кунсткамеры.

Дальше Новожилов беспрепятственно обстрелял представителей вопросами:

— Рыбаки развели в пруду рыбу, а чайки и цапли прилетели и едят ее. Кто будет платить за чаек и цапель? Школьники повесили пятьсот скворечен. Скворцы вывелись и в соседнем саду поели вишни и черешни. Кто раскошелится? Грачи склевали всходы кукурузы и спелые подсолнухи…

Представители истца молчали, сраженные причудами царя, сжиганиями на костре и безучастностью арбитра.

— Все такие умные, только не знают, что охотничье хозяйство не владеет дикими зверями и птицами. Оно их охраняет. Дикие животные — собственность хозяйства, если они в вольерах, клетках и других местах передержки. Но как только их выпускают в угодья, то они сразу становятся собственностью государства. И с этих пор находятся в состоянии естественной свободы и миграции.

Компетентные зайцеведы дружно зашевелились, расправили плечи, выпрямились, точно их самих выпустили на волю. А государственный арбитр, услыхав: «естественная свобода», нахмурился и наконец-то попросил не отвлекаться.