Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Глаза Петрухина сделались виноватыми.

— Любовь зла, — посочувствовала Альбина.

Возле домика егерь как будто пришел в себя.

— Ночевать не страшно было? — уже тоном старшего спросил он.

— Ничуть, — обманула Альбина, предпочитая не вспоминать лунатическое оцепенение, которое охватило вчера. — А чего бояться?..

— Ну как… Сумасшедшие сбегают из дурдома.

— Ну и пусть сбегают, — ответила Альбина, не понимая, почему, собственно, это ее должно касаться.

— Неподалеку здесь… За шлюзом… А прячутся у нас…

Альбина открыла рот, и Петрухин, сообразуясь со своим понятием уважливости и расположения к гостю, честно перечислил опасности, которые еще могут подстерегать в большом доме:

— Мыши бегают, змеи вползают. — И чтобы быть честным до конца, добавил: — А еще свояк дурака валяет… Пьяница. Сестра там вещи прячет, сама иногда ночует.

Тайны загадочной комнаты больше не существовало, она исчезла с темнотой, словно тоже рассеянная солнцем. «Как просто все на свете!» И Альбина вздохнула, не подозревая еще, что и ночь способна развеять тайны дня.

— За вами ухаживать? — неожиданно спросил Петрухин, робко глядя прямо в глаза.

— В каком смысле?..

— Как за женщиной, — ответил Петрухин обезоруживающе просто.

Все новожиловские слова о сути егерской работы не прояснили бы того, что выразил ожидающий взгляд Петрухина. Так смотрит человек, готовый ко всем услугам.

Альбина поморщилась.

— Еще чего!.. Только без этого.

На лице Петрухина удивленно дрогнула бровь: «Почему?»

«Действительно, почему?» — подумала Альбина. Разве плохо, если около нее станет виться молодой парень, пусть из желания угодить по долгу службы? Ведь он может так войти в роль, что влюбится по-настоящему. «Он-то, может, и влюбится, а я?..»

«Нет?» — снова осмелился спросить глазами Петрухин, объясняя ее отказ разборчивостью пресыщенной горожанки.

«Нет».

«Почему?»

Потому что егерь предложил услуги, даже не зная, с кем его свела судьба. Будь на месте Альбины другая, он и к ней бы со всем вниманием.

Петрухин вздохнул и пропустил Альбину в дверь.

Обиженный положил на стол пакет фотографий.

Но Альбина сняла со стены гнездо ремеза, похожее на вытянутый в длину кошелек, серый и мягкий (редкий охотник устоит перед подобной находкой и не выставит ее напоказ), и с преувеличенным вниманием стала разглядывать. Желая оправдаться, сказала:

— Я к вам по делу, а… не любовь крутить.

Но Петрухин не поверил. Даже если бы Альбина завела разговор о муже или там городском кавалере, и тогда он не изменил бы мнения: если за женщиной не ухаживать, она может обидеться.

— У вас в голове одни шашни, — сказала Альбина презрительно. — Ночью-то где пропадали?..

— Ночью?..

Петрухин почему-то растерялся и не сказал, что был на обходе.

Альбина насильно улыбнулась и решила держаться от егеря подальше. Хватит с нее городских любовных разочарований.

С тем же странным чувством она слушала Петрухина, когда на следующий день степью они шли в Сухой Ерик.

В руках егерь нес маленького ястреба-тетеревятника, своего воспитанника.

Подобранный в лесу задолго до появления гостьи, птенец жил под присмотром егеря, но вчера вдруг перестал брать корм и, сколько Петрухин ни хлопотал, не проглотил ни кусочка. Пронзительным писком он извел и Петрухина, и Альбину. Его болезнь и вынудила искать помощи у Новожилова.

— Почему бы вам, — спросила Альбина, когда птенец смирился с походным положением и притих, увидя незатененное пространство жаркой песчаной степи, — не привести базу в порядок, не сделать ремонт? Чтобы люди жили по-человечески?

— Нельзя… Тогда гостей не оберешься.

— Но все равно же едут.

— Зря не едут, — ответил Петрухин, тоном давая понять, что праздношатающимся тут делать нечего, а специалисты мирятся с любыми условиями, — а при удобствах повалят отдыхающие… дичь беспокоить… природу уничтожать… Здесь заказник, а не база отдыха.

Отголоски новожиловской интонации уловила Альбина в отповеди Петрухина. Да и не все ли равно, в каком состоянии база, если Альбина поставила цель: вернуть в Журавники журавлей!

— Природа не железная, а вовсе наоборот… Вроде стеклянного солнца… Ломкая…

— Такого солнца не бывает, фантазер. Вон оно впереди… А что в нем стеклянного?

— Солнце позади нас, на востоке.

— Что ж тогда впереди восходит?..

— Не знаю…

— Эх ты, не знаешь, где восток, где запад, а поучаешь…

— Впереди Сухой Ерик, директорская база… Отродясь не было там востока.

— Что же тогда полыхает?

— Никак пожар! — сказал Петрухин, не веря глазам. — Там порох, патроны… Точно, горит!

— Да какой пожар с утра, выдумщик?!

— А такой!.. Или дыма не видишь?

— Вижу, — ответила Альбина, пугаясь. — А может, это смерч.

И, как бы в ответ, далекое пламя, метнувшись под ветром, припало и вдруг взорвалось, выбросив огненный сноп. Слабый отзвук, не дойдя до людей, потерялся в степи, но жаворонки на мгновение умолкли.

Утром позвонила Мария — жена Алексея Богмы, бывшего мастера цеха, и пусто, как отстрадавшая, попросила Сабрина прийти. С тех пор как Богма заболел и стал инвалидом, она звала впервые, и Сабрина встревожил не одинокий голос, а тишина отрешенности после него.

Пока сбегал по лестнице и шел для скорости бездорожными дворами, Сабрин не думал, нужен ли он Богме и правильно ли поступила Мария, обратившись к нему, измотанному ночным ремонтом на фабрике.

Начиналось сизое августовское утро, промышленный дым несло в сторону солнца, и, просвечивая, оно напоминало лунку проруби.

Сабрина гнало по единственному короткому пути к дому, где в узкой несветлой комнатке укрылся Богма, не веривший в свое выздоровление и в то, что его болезнь безопасна для других. Но и в своем жестко охраняемом затворничестве он сомневался, сможет ли уберечь невиновных людей от действия своих легких, которое мерещилось ему, если кто-то другой дышал с ним одним и тем же воздухом. Богма не впускал в свою комнату и жену, ограждая ее как самого преданного и потому невнимательного к себе человека. Он добился, чтобы она отделилась, особо стирала себе и окликала через дверь, если хотела узнать, жив ли он и по-прежнему ли глядит без внимания на безрадостную, колеблемую ветром природу.

Падал ли дождь на тонкие листья глициний или грелась земля, измученная производством, лицо Богмы не менялось, словно он смотрел сквозь предметы и видел что-то свое. Его не занимали прозрачные переходы дня, чередования теней, наплывы запахов: они были чужды и даже враждебны его неподвижности — последняя тягостная привязанность, которую нужно уничтожить вместе с жалостью к себе.