Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Он стукнул в окно, но никто не откликнулся и не ободрил звуком встречи. Дверь была отперта.

Сабрин миновал коридор и от неожиданности, что тишина кухни обманула, настроила на встречу с хозяйкой в глубине жилья, вздрогнул: против него, под белыми настенными шкафчиками и полками с чугунной посудой, возле меловой стены, на тускло-коричневом полу лежал неизвестный человек, которого плачущая Мария трогала отученными от нежности руками.

Человек был не просто желт и худ, а желт и худ до крайности. Лицо его казалось мертвым и потому стандартно замкнутым, выявляющим неповторимость смерти. Но что сильнее всего поразило — это неестественное положение руки — положение отдельно существующей части тела, не надобной ему. Тело выглядело одиноким и полуприкрытым по сравнению с этой обмотанной полотном рукой, принявшей заботу, поддавшейся, и не становилось защищеннее оттого, что Мария его гладила.

По движениям Марии, по их исступленности Сабрин догадался, что видит Богму, и отвел взгляд за окно с поспешностью нечаянного и подавленного зрелищем свидетеля.

Он боялся выдать впечатление и то чувство, когда смотришь на живого, но понимаешь, что он скоро умрет. Однако культовая сумрачность кипарисов подействовала так же, как безжизненное лицо Богмы, словно, глядя целыми днями в сад, Богма передал ему безысходность и страх принести несчастье другим.

И, слушая Марию, Сабрин с точностью представил, как Богма утром отошел от окна, едва Мария закрыла квартиру, и в кухне, забравшись на табуретку, засунул пальцы в электрический щиток. Его обожгло и сбросило на пол. Вернувшаяся из магазина Мария нашла его неподвижным и лишь тогда перестала над ним кричать, когда осмелилась нагнуться и потрогать его.

Он был жив!

Она приняла это как чудо, совершенное благодаря прикосновению. С созидательной целеустремленностью она принялась его мять, тормошить, растирать, пока эти движения не показались ей слишком резкими для истощенного Богмы. Тогда она бросилась к шкафу. Выхватив простыню, разодрала ее, надеясь перевязать руку Богмы раньше, чем он придет в себя. Она спешила, поэтому наматывала неровно, обрывая бахромящиеся нитки, лишь бы поскорей истратить полотно и успеть перенести Богму в комнату. Податливость Богмы кончилась, когда она приподняла его с пола. Он открыл глаза и отстранился от Марии.

Но расстояние между ними не казалось достаточно безопасным — его могло успокоить лишь полное одиночество. Он снова закрыл глаза, чтобы уйти от действительности, где тонкая хрупкая Мария в платье неяркой голубизны губила себя из-за него. Чувство вины вытеснило боль, нежность, раскаяние, и то, что он остался жив, вновь заключало всего один смысл: продолжение опасной болезни, которую он считал своей жестокой провинностью перед другими.

Он хотел приподняться сам, понуждал неподвластное, ставшее как бы тряпичным тело, но не сумел и шевельнуться — после нескольких невидимых попыток ему стала тяжела собственная набравшая пот рубашка.

Памятью он искал того, кто вынес бы его из кухни, и тратил последние силы, задерживая воздух в груди, словно позванный уже нес его. Он никому не желал расплатиться болезнью за помощь и выбрал железного Сабрина как менее всех уязвимого.

Мария подумала, что ослышалась: он просился в свой закуток! Вдруг поняла, что сама накликала эту беду. В исступлении закричала:

— Сейчас дом спалю! Пропадай пропадом все!

Тяжело рыдала, выкрикивая: «Меня же сделал пособницей!», а лицо Богмы, догадавшегося, что Сабрин метнулся к аптечке за валерьянкой, становилось все растеряннее, словно он хотел оправдаться и объяснить действительный смысл своих слов. Но Мария не желала ничего понимать: «В комнату его! В комнату!»

Богма замотал головой, но Мария уже сдергивала с кровати покрывало. Предупреждала Сабрина, чтоб не споткнулся о порог.

Просторность и белизна кровати удостоверили Богму, что он продолжает существовать, но в состоянии более тягостном, чем прежде. Доверчивость сидящих около него людей заставляла сжиматься под одеялом и вдавливать голову в подушку. Но и тогда расстояние, которое отделяло их от постели, представлялось ничтожным. Он пытался вновь и вновь его прибавлять, подвигаясь к стене, пока не ощутил себя поднятым над всеми предметами, в покое прохладной мягкой темноты.

Он заговорил о каком-то мертвом быке, каком-то хозяйстве… Он видел ферму с приземистыми, вытянутыми вширь коровниками, запертые ворота, при них — кирпичный домик. Появлялись двое с лицами санитаров. Тот, кто шел ровной походкой, пропускал приятеля в домик, усаживал возле окна, ручаясь, что в воскресенье мешать тут некому, а сам исчезал. Через минуту он вдруг возникал посредине двора, нахлестывая коротконогого черного быка, которого разъярял, чтобы продемонстрировать, как он спокойно его укротит. Рассвирепевший бык носился по двору, мучитель утрачивал власть, бык настигал его, и человек, окровавленный, падал. Бык продолжал носиться, поднятые тревогой люди боялись к нему приблизиться. Наконец, один из них выставлял шест с оголенным электрическим проводом. И, как ни пытался Богма воспринять смерть человека через выражение ужаса на лице заточенного в домике, он видел лужу крови вокруг убитого, тогда как смерть быка была нестрашной и чистой. По законам наваждения бескровная туша размывалась, набирала сходство с электрическим щитком, и вид его должен был воскресить сознание правоты, с которым Богма выпрямился на табуретке сегодня утром. Но неожиданное возникновение Сабрина и Марии обращало эту правоту в ошибку.

Сабрин понимал, что напрасно говорит о возможностях медицины, о том, что Богма молодой и не те времена, чтобы умирать от туберкулеза, но продолжал с упорством бьющего в одну точку. Чем только он не старался заинтересовать Богму?! И все ждут его на работе. И месяц назад какой-то руководитель спрашивал о Богме: что за одержимый чистотой изобретатель, который даже «пылевое хозяйство», где люди ходили в пыли, как мельники в муке, сумел превратить в самое чистое место на фабрике! А Богма в это время страдал от чужого упрямства и все настойчивее сравнивал Сабрина со злополучным санитаром, решившим, что бык ему не опасен.

Так и не найдя в глазах Богмы другого выражения, кроме скорбно усталого, Сабрин постарался быстрым уходом скрыть досаду. Он сослался на ремонт, на выкроенные от производства минуты… Эти слова были правдой, но они не избавили от неловкости за желание вырваться из тягостной обстановки. «Сумасшедший! — подумал он. — Самоед».

На улице Сабрину не стало легче, и собственное производственное рвение показалось искусственным. Чем дальше он уходил, тем явственней улавливал в себе безразличие ко всему, что не касалось Богмы. Отвлечения, способные при других обстоятельствах задержать его: необобранные ореховые деревья, гул ребятни около развернутого посреди двора дельтаплана, алюминиевый цвет моря, — существовали как бы для того, чтобы подтвердить — Сабрин их не достоин. Он оказался бессильным в деле, более сложном, чем машинное. Когда-то он допустил удобную мысль о тупом упрямстве Богмы. Теперь же обнаруживалось другое, и Сабрин вынужден был признаться себе, что, пожалуй, ответил бы отрицательно, если бы кто-то спросил: сумел бы он, как Богма, довести обыкновенную предупредительность до самоотречения? Не становилось легче оттого, что он вообще не назвал бы человека, кто ответил бы «да», — ни у кого чувство жертвенности не подавляло инстинкта самосохранения, — а вспомнил бы случай, когда, проходя однажды по пустынной улице, увидел, как стоящий в будке парень обмазывал слюной телефонную трубку. Сабрину было гадко от одной мысли, что в вороватой поспешности парня угадал намерение заразить других. И это отвращение к поступку низкому лишь усиливало его чувство к Богме. Таким чувством становилось уважение, сопровождаемое жалостью, тоска по чистоте, уничтожающей самое себя. Однако, если бы Сабрин думал о ком-нибудь другом, его вряд ли бы насторожило собственное течение мысли: ведь хорошее он признал благодаря плохому. Теперь же с неприятным удивлением он обнаружил, что в нем самом что-то притупилось и он изменился настолько, что суть постигает через сравнение. Значит, чтобы принять хорошее, ему не хватало плохого? Отчего это случилось? Оттого, что его окружало одно хорошее? Или, наоборот, одно плохое, принимаемое за норму? Сабрин всегда считал, что хорошее граничит с плохим, подавляя его, но мысль о качествеэтого хорошего заняла его впервые. Не было ли оно тем усредненнымдобром, которое приучило Сабрина с его пристрастием к крайностям быть нетерпимым лишь к грязному и заставило увидеть в этом усредненииединственное реальное добро? Сабрин думал, что с уважением к Богме в нем возродилась вера в безграничное добро, какого, он считал, не бывает, и он хотел сохранить Богму не просто из жалости, а потому, что в нем заключено то совершенное, чего Сабрину так недоставало в людях.