Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Богма уже не страдал по работе, уверенный, что его одиночество более необходимо людям. Мысли бывшего мастера иногда возвращались к огромному цеху, где он работал, и каждый раз возникало все то же дрожание света на металлических колоннах возле машин, дым спекаемой руды, короткие вспышки над ее маково-серой коркой, над огнем, клокотавшим в горне. Полутемный воздух был насыщен испарениями мокрого пола, жаром, запахом каленой шихты…

Мария, истерзанная одиночеством мужа, пыталась убедить Богму, что ей не в тягость уход за ним и что она томится своим здоровьем, если не служит ему. Страдания Марии лишь увеличивали нежность Богмы и желание сберечь ее для нового счастья. Странность Богмы Мария принимала за бессердечие и каждый день жила надеждой помочь или уравняться с ним в здоровье.

Мать поддерживала настойчивость дочери, но приходила к ней с щепетильностью неназойливой гостьи. Кому хочется ощущать себя бесполезной в беде?! К тому же долго болеющий зять ее раздражал.

Казалось, Богма не слышал слов Марии о том, что за минуты, пока она с ним пробудет, болезнь передать невозможно, что свидания разрешены даже в больницах, и, если кому суждено, тот сляжет, несмотря ни на какие предосторожности.

Голос Марии слабел на бесполезной просьбе, не задевая память Богмы, вынесшую из годовых скитаний по туберкулезным лечебницам суровое предупреждение: опасен, обязан думать о ближних. Этот наказ затмил мысли о сохранении себя, об исцелении, вытравил воспоминания о прежней жизни, когда он занимался легкой атлетикой, ездил на мотоцикле, прыгал с парашютом, когда радость не нарушалась ни концом студенческой поры, ни поступлением на фабрику, ни ночными сменами.

Богме представлялось, что его прежняя, двадцатипятилетняя, жизнь извелась вместе с чистотой его легких, слишком слабых, чтобы безустанно перегонять воздух счастья. Но лишь Мария уходила на фабрику, он покидал комнатку в надежде ощутить воздух, пахнущий ее растерянным присутствием.

Он останавливался в углу и смотрел на предметы так, словно прощался с ними. Ни до чего не дотрагивался, даже если хотелось заглушить радио, и, соприкасаясь с покоем, насыщал память. Потом с закрытыми глазами он мог вообразить золотисто-желтые с пряничными лошадками полосы на шторах, суженный ими вид на запущенную клумбу буттлеи, так похожей на любимую сирень и так лилово чуждой собственным сыпучим цветам, сорванным Богмой перед отъездом в больницу. Мария хранила их с прошлого лета в изумрудно-зеленой вазе, над тенью которой висела книжная полка, где синевой одинаково тисненных, притертых друг к другу книг выявлялось на стекле отражение широкой кровати.

Едва Мария начинала следить в диспетчерской за приборами, Богма тем временем поливал кипятком места, которых вынужден был касаться при выходе, и в страхе истреблял остальные приметы своей призрачной неосторожности.

Чтобы успокоить себя, он открывал окна в сад и, если Мария работала ночью, тихо спускался во двор, оставляя двери для сквозняка.

Вынесенный воздух пропадал в безлюдной темноте, сменялся ветром и, может быть, где-то над серединой моря очищался солеными испарениями.

Но прочность соседских стен и запертых дверей не восстанавливала чувства свободы: он задерживался во дворе недолго, пока в комнатах истреблялся его дух и сам он ощущал внутреннее облегчение вместо враждебности к себе. Он не смотрел на звезды и не вслушивался в ночь: их тайна могла примирить с болезнью. В такие минуты соседи, чье бодрствование совпадало с его бессонницей, ждали, когда он уйдет, чтобы не взволновать Богму встречей.

Когда-то он так же стоял среди ночи, ожидая Марию, в то время как молодой начальник Круглов курил с досады, что у него с Марией распались интересы, хотя он и выучил для нее девять стихотворений Тютчева и заказал у столовского повара на обед сердце в кляре.

Как ни внушал себе Богма, что воспоминания удерживают последнюю жалость, ему не удавалось забыть встречу с Марией. Какой влажной была тишина сада! А запах кипарисов и моря, унесенный в простор ветром, едва молнии осветили движение Марии между стволами.

В дожде от кипарисов исходила зыбкая светоносность, и, когда ветер отбрасывал к стенам лучи фонаря и разом сгонял с веток ясную влагу, Марии чудилось, что между деревьями кто-то пробирается, обнадеженный видом крова. Она с участием поворачивалась и находила все ту же ночь, наполненную звенящими трелями цикад, падением капель и грохотанием близкого моря. И тогда Богма понял, что Марии тягостна обособленность темноты от ее тревоги и она связана не с красотой сада, а с одиночеством всех бесприютных.

Словно предчувствуя болезнь вместо нежного счастья вдвоем, они поженились после единственного свидания. Вечно влюбленная пара, которой уготовано только добро, — так думали все. Но радость Марии и Богмы была короткой. Настала болезнь.

Какой-то период память людей еще наделяла Богму счастьем, но, едва сроки для того, чтобы считать нездоровье временным испытанием, прошли, оказалось, что привычка к неизменности, к тому, что Богма всегда счастлив, вызвала к нему сострадание более сильное, чем к какому-нибудь постоянному бедолаге. Оказалось, что людям тяжела мысль о расплате за любовь. Правда, из суеверного чувства многие приняли за благо свою непознанность страстей: не изведали, значит, и расплачиваться не за что.

Вера в выздоровление Богмы сменилась безнадежностью: слишком долго он скитался по лечебницам и санаториям, чтобы оставаться больным.

И вот он вернулся домой, где не было персонала, призванного его содержать и терпеть, не было обязательных процедур, анализов и осмотров. И это переместило его внимание с вялых забот о себе на заботу о том, чтобы оградить от себя здоровых и уберечь от всего, что сам испытал.

Богму пробовали навещать друзья. Но скоро им надоело взывать к тишине и искать одобрение своим уговорам в обреченном взгляде Марии. Они быстро собирались обратно, как с кладбища.

На работе начальник Круглов советовал Марии отвлечься и сострадал грубым голосом самозащиты:

— Когда я смотрю на вас, Марусечка, мне хочется материться. Где ваша красота?

Жесткое выражение лица Марии обращало его к какому-нибудь короткому делу, которое он выискивал в диспетчерской, чтобы обрести чувство полноценности. И всякий раз пощелкиванье приборов вызывало у него тревогу поднадзорного: ему казалось, что рядом кто-то прохаживается в кованых сапогах.

Приходил к Богме и Сабрин. Пытался с ним говорить, пока мог возвращаться к обычным занятиям измученным. Этот человек начинал раздражать и его.

И теперь, позванный с фабрики Марией, на пороге дома Богмы, среди сомкнутой зелени, покой которой уничтожал память о брошенном производстве, Сабрин раскаивался в прежних мыслях.