Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Заманчиво походило на правду то, на чем настаивал Сабрин ради достойного погребения. Да и кто мог отрицать, что после одной выпитой бутылки Богму не потянуло на вторую и что, доверясь хмельным глазам, он не хватил без разбора найденную в хозяйственном шкафчике прозрачную химию?! Даже если это была неправда, все равно она не губила человеческое сострадание и была доступней житейскому разуму, еще обузданному осуждением непонятного.

И совсем окрепла вера в несчастный случай и никто больше не поминал, что Богма из трезвенников, когда стало известно посмертное медицинское заключение о том, что легкое Богмы почти зарубцевалось и требовалось немного времени, чтобы он выздоровел окончательно. Так и решили: радость пошла ему не к добру.

Но только двое из стоящих над могилой винили в смерти Богмы себя. И никто не знал, что сильней: отчаяние ли Сабрина, поверившего в женскую нежность, или горе Марии, доказавшей свою любовь.

Дворничиха Прасковья Макаровна Стебунова в деньгах никогда не купалась. Было у нее, конечно, кое-что на черный день, но не больше. Завистливой ее не считали, а если Паня на что и заглядится, то подружки в один голос: «Сама могла бы жить не хуже. Нескладеха — вот ты кто!» Рассуждение такое оттого, что присматривает Паня за генералом, Мирончика, собачку его, прогуливает, в комнатах убирает, — вот, дескать, если с умом да без робости повести дело, у самой домработница будет. Тем более что заметили, когда генерал разговаривает с Паней, глаз у него горит. А заметил это не кто-нибудь, а сам исправный механик по лифтам Чесноков, который лихом учен: недавно развелся. А спросить бы его, чего сам в Панину сторону засматривается? Говорил же, что без женщин себе спокойнее и для культуры больше времени. Так нет ведь — поглядывает…

Пане нравились люди ученые. И аккуратненький, образованный Чесноков, и среди народа заметный. Паня даже веселей метлу пускает, когда он, бывало, мимо бежит.

Раз чинил он на генераловом этаже лифт, а Паня в это время жарила сало Мирончику (любили они с генералом жареное сало), Чесноков и позвони в квартиру: воды, мол, попить. А как завела его Паня в комнаты, он давай мебель хаять: старомодная, не по нраву! Шашеля разводит. Да и громоздкая — не поднимешь.

— Зачем же ее шевелить?

— А если приспеет.

Только картина — бахчевник среди арбузов — пришлась ему по душе.

— Эх, Прасковья Макаровна, так никогда я на арбузах и не посахарился. Это же надо! Земля вся полосатая…

Паня засмеялась:

— Годочков бы двадцать назад… Ублажила бы тебя. Ведь я дочка бахчевника.

— То-то, гляжу, в тебе кровь играет. Ишь, какая румяная, спелая!

— А толку-то… Не всем налиточки по вкусу, и сушняк не залеживается.

— Вот ведь и рассудительная какая.

— А ты думал: ни патока, ни сахар? Со мной и генералы считаются. Вон Аркадий Онисимович на курорт уехал, а пишет, чтоб подумала над его словами.

Чесноков поставил недопитый стакан рядом с чеканной табакеркой.

— Какими еще словами?

— Какими!.. Обыкновенными… Чтоб перейти к нему.

— Так ведь он старик!

— Ясно, не вьюноша… Для пригляду и нужна.

Чесноков взял табакерку — вроде бы работу внимательней рассмотреть. А Паня, глядя, как он вертит ее, пояснила:

— Старинная. Аркадий Онисимович сказывал, особенный мастер делал. Золото, а это саморог.

— Смарагд.

— Может, и так. Вот кавуна от кавунихи враз отличу. — И Паня щегольнула своей наукой: — Есть кавуны и есть кавунихи. Кавунихи и бокастее, и слаще, пятно у них ширше, кожа червленее. Мякоть халвой рассыпается.

— А после окажется — не для пригляду, — заключил Чесноков и положил табакерку.

— Ты про что?

— Про генерала твоего, жениха!

— Ну вот, ничего и сказать нельзя. Может, я пошутила…

— Что же не переселяешься? Будешь довольна. Генералы — тоже живые люди. Он мне сам говорил: «У моего Мирончика написано в паспорте: «элегантный карий глаз». Хоть бы, Федя, про меня кто-нибудь так сказал».

— Человек поделился, что особенного! Небось сам-то не прочь парой обзавестись.

— К браку по расчету вашей сестре не привыкать.

— А то мужчины святые.

— Да я, если хочешь, пять раз мог бы жениться! Меня даже врачиха со степенью охаживала.

У Пани душу словно кошки закогтили.

— Что ж токуешь?

— А то ж! Обжегшись на молоке, дуют на корову.

— Ох, тебе бы насмешничать… Так и знай: кто больше других пастится…

— Чего-чего?..

— Пасть, значит, разводит для шума, тот и при любови нос воротит.

— «Любови»… — передразнил Чесноков. — К твоему сведению, и без любви неплохо обходятся. Когда я в бальнеологическом отделении устанавливал приборы, насмотрелся, как сестры окручивают пациентов. Комедия…

— Вот и набирался б ума.

— Мое дело электрическое. Аппараты ой-ей-ей! С лифтами не сравнить!

— Что ж сбежал?

— Указчиков много. Я не разбираю, где начальство, где кто, ну и пошло-поехало…

— То-то и видно, характер у тебя ерепенистый. Гляди-и-и, не запеть бы зябликом.

Сердечно сказала Паня, а Чесноков обиделся. Паня скорей объяснять:

— Чего надулся? Я ведь уважаю, когда правду говорят. Вот не согласна, что мебель тут плохая, а все равно от души сказано!

— Дело, конечно, твое, можешь слушать, а можешь — тьфу. Но совет мой таков: если уж под коня, то под хорошего.

Как ушел Чесноков, Паня вмиг погасила на кухне огонь, обеспокоенная, раскинула на мраморном столике карты. Легли они рядком за червонным тузом, а в колоде остался бубновый король. Глядит на них Паня, а все не может забыть, как честил Чесноков генеральскую мебель.

«Такой-то рай! А пригласи его к себе, что про рухлядь мою скажет? Ведь и стола приличного нет…» После войны перевезла она барахлишко из деревни, кое-что отделила свекру, когда муж под машину попал, а новой мебели не прикупала.

Задумалась Паня. Вспомнила хлопотливых подружек. Пекутся они об уюте, а она все генеральскую квартиру убирает.

«Ишь ты, если уж бросаться под коня, то под хорошего! Без тылов-то много не набросаешься». А карты показали на дорогу, хлопоты и казенный дом. Вот и решила Паня приглядеть гарнитур.

Приглядеть-то она приглядела, но ведь купить не просто: деньги нужны. Или копи, или в долг бери. Легко сказать — копи! А с чего?.. Взять же в долг Паня боялась. При ее доходах, да с непристроенной дочерью, которую после техникума занесло в Ухту на работу, да со стариком свекром долги совсем лишнее. Все же пошла она в магазин и записалась в очередь.

И вот отметилась как-то Паня в списке, рогатину против фамилии застолбила, и понесло ее в магазин полюбоваться на выставленный гарнитур. Незнакомая гражданка маленького росточка, быстроглазая такая, рядом притерлась, мебель расхваливает.