Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— Не маркая, блестит вся, смотрись вместо зеркала.

Паня слушает, улыбается.

А когда совсем размякла у нее душа, гражданка и подточи:

— Не желаете открыточку? Устрою!

Знала Паня, куда гнула гражданка. Придешь с этой открыточкой в магазин — и никакие таблички «Продано» тебе не помеха. «Просим выкупить в течение недели. Ваша очередь подошла». И продавцы не нервничают, и шоферы тебя заманивают, и грузчики не гонят с дороги.

— Сколько просите?

— Один к одному.

Ничего не сказала Паня, лишь головой покачала: тоже ловкачка, не холивши, не боливши, хапнуть за очередь как за саму мебель. «Ты помахай метлой, как я, лед поскалывай, повставай чуть свет…» Но совестить гражданку не стала: улетучилась та.

Мела как-то Паня улицу и не о дочери думала — а все о продувной гражданке. Не то чтобы осуждала ее — ну, может, самую малость, — больше дивила легкость, с которой гражданка зарабатывала свои деньги. Поделилась с напарницей Крюковой.

Эта ничуть не удивилась:

— Ну и правильно! Красиво жить не запретишь! Не побираться же всем Христа ради!

Завертелось в Паниной голове: «А я-то чем хуже? Пяток открыток продать — и не надо валандаться с бутылками, макулатурой! Один к одному не стану просить, а полусотка — по-человечески». Не без того, чтоб про совесть не вспомнила («А люди что скажут?»), но это как-то так, между прочим — нашло и пропало.

Узнала Паня, в каком магазине будет запись на мебель, свекру — метлу в руки, а сама три дня утаптывала дорожку на другой конец города, примерялась к магазинному подъезду. На четвертый понадевала одежки потеплее — и с полуночи к магазину на вахту.

И, как задумала, первую запись огоревала. Правда, не без волнений, намерзлась порядком, ноги отбила и новую шаль мазутом измазала. Другие займут очередь и ходят по парадным греются, чай из термосов наливают, а Паня нет — честно отстояла, да и боялась она отлучаться: двоих гуляк вытолкали на глазах.

Непривычно ей на снегу без дела, и, не держи в уме Чеснокова, ушла бы сразу, когда кто-то из очереди проклятых спекулянтов помянул. Между спорами да разговорами услышала она от всеведущих бабок, что и на ковры тоже запись идет. Прикинула Паня, что на пять мебельных магазинов не разорваться: она хитра, но и магазинное начальство тоже не лыком шито — три дня всего отвело на запись, чтоб не мудрили с очередями, кочуя по магазинам. И вышло — полторы сотни надо добрать на коврах.

Как очумелая, моталась Паня по городу, день с ночью путала, лицом потемнела. Ни приослабить себя, ни полежать. А вернется домой — лед подоспел или снегу навалит по пояс.

Зато после магазинной горячки даже легче жить показалось. Бывало, нехотя шла выговаривать, чтоб платили за квартиру, а теперь на восьмой этаж взовьется без лифта. Если кто пригласит в комнату, обстановку придирчивей оглядит и что в коридорах наставлено, не упустит.

Эх, себе бы кухонный гарнитур, а польский — дочери б отослала, а ковры — все на стенки, придумают тоже под ноги класть! Тогда бы и Чеснокова пригласила. Пусть увидит, зарится ли Паня на генералово имущество. Сам убедится, что она — женщина самостоятельная, не хуже врачихи со степенью. Метелку забросит, а как личную жизнь уладит, попросится на диспетчерский пункт — кнопки нажимать, как соседка Ольга Матвеевна.

В красоте своей Паня была не очень уверенная, а все же у дворничихи Крюковой нет ведь таких темных волос до пят, и мягкие завитки не лежат у нее на висках, и вот обе же одинаково работают на воздухе, а у той щеки — чистая бумага, у Пани же — очень приятные и живые. А про дородность да гладкость крюковскую нечего и говорить. Некоторые принимают Паню за техника-смотрителя, а уж Крюкова что в ватнике, что в заграничном пальто — дворничиха, и только.

Живет Паня месяц, живет другой, из магазинов никаких известий. Беспокойство взяло, не перепутала бы почтальонша да не сунула открытку в чужой ящик. Наказала на почте, чтоб не только дочкины письма, но и казенные открытки вручали ей лично. Пообещали, только беда, есть подменные почтовики, всем не накажешь. Потому и следит Паня, не появится ли почтальонша, даже с Мирончиком перестала ходить на пустырь, возле дома толчется.

Забежала как-то Паня в диспетчерский закуток попытать Ольгу Матвеевну, мудрена ли ее работа, а снизу девчоночий голос:

— Эй, где тут лифтеры?

Ольга Матвеевна с места снялась, очки взгромоздила, сошла в парадное.

— Какие еще лифтеры?! Где это слов таких нахваталась?

Девчонка растерялась.

— Кто такое лифтер? — продолжала Ольга Матвеевна. — Это бабка, которая сидит в подъезде и вяжет.

— А вы кто?

— Как это кто? Диспетчер!!

— Лифт, что ли, чините?

— С какой стати?! — возмутилась Матвеевна. — У нас в подчинении штат механиков! Наше дело — сигнализировать. Вот когда мой муж работал диспетчером… Он действительно чего-то там ковырял.

Паня ухмыльнулась и пошла поглядеть, кого просвещает Матвеевна.

Вот тебе на! Незнакомая почтальонша! Паня поспешила за ней.

— Нет ли чего Стебуновой?

Почтальонша встала посреди двора.

— Стебуновой? Квартира 1? Открытка! Пляшите.

Паня вздохнула и выхватила открытку, в которой предлагалось выкупить ковер с такого-то по такое-то.

«Не пойду, — решила. — Вон свекор живет, ничего не боится, а мне и во сне нет покоя. Первый же милиционер заграбастает».

Посидела, подумала.

«Старалась, выкладывалась, а теперь церемониться?! Сама же слыхала разговоры в магазине: «Денег не жалко, лишь бы купить».

Засобиралась Паня в магазин. Совесть притишила: «На ковер иду поглядеть».

Кто кого объегорил, неизвестно. Грузинка из Кутаиси была довольна до смерти, что открытка за гроши досталась, еще и в гости к себе пригласила. Паня же радовалась, что с налету сплавила «товар».

Вернулась веселая. С шальных денег купила медовых пряников и четвертинку свекру.

А магазины точно прорвало. Месяца не пропустят — открытка.

Продала Паня четыре открытки. Настал черед последней, на польскую мебель.

Пришла Паня под вечер в магазин — и хоть тресни: ни одной кавказской души. Возле польского гарнитура стоит старушка, что листочек осенний, беретик на белой голове. Черенок у того беретика — будто высохший арбузный хвостик. У Пани духу не хватило предложить открытку, хотя по глазам поняла, что не от праздности старушка у гарнитура топчется. Все же попытала:

— Что, нравится?

— Нравится-то нравится… А толку-то?.. Я не шишка какая, мне бумагу не выпишут, чтоб без очереди… А очередь не осилю — стара.

— Внучка пошлите. Пускай для бабушки порадеет.

— Нету у меня, любезная, никого.

— Одни живете?

— Третий месяц, слава богу, одна.

— Отчего ж «слава богу»?

— У-у-у, песня долгая! Это я сейчас рассуждаю, а раньше — ни до чего. Домой было тошно идти.