Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Все это показалось странным. Они высадили стекло, и Чесноков залез в комнату.

Паня, обутая и в пальто, сидела в углу кровати на розовом атласном одеяле и, закрыв лицо руками, спрашивала про старушку: была она в действительности или нет?

Чесноков попробовал ее образумить:

— Сдалась тебе эта бабка, Прасковья Макаровна. Пойдем-ка лучше обмоем ваше приобретение…

Паня сжалась, как от удара, глубже подалась в угол, потянув на себя покрывало. От людей ли хотела укрыться или от жизни, которая мнилась большим казенным домом, Чесноков решить определенно не пытался.

— Да от природы же ничего не осталось! Кругом камень, стекло, железо… Вот художники… Организовали выставку «Природа и человек»… На всех картинах ублюдки, которые давят, лезут, жрут… Женщин почему-то пощадили. Была там занятная картина. Обнаженная. Красивое тело. Стоит спиной. Какая-то мягкость… Ожидание… И вечное одиночество. В комнате. Мужчина тоже есть. Но он… отражается в зеркале. Весь запечатанный, в костюме, галстуке, чуть ли не в шляпе. Наверно, только что с заседания. И опять летит… Из одной бетонной коробки в другую…

Настольная лампа горит, от света ее комната в полутьме, одного Митю ясно вижу: худой, суровый, тень от него длиннющая на стене. Он тогда пришел ко мне в читальный зал уже после закрытия. Не очень веселый. Молчал-молчал и вот заговорил.

— И еще другая картина. Я бы назвал ее «Современная нимфа». Она, обнаженная, бежит по лесу… Прямо мифическая нимфа Сиринкс, убегающая от Пана, а Пан так называемый — за ней во всей цивильной красе. Такая громадина с переразвитыми бицепсами, маленькой головкой и куриными мозгами. То есть в ней еще есть природа, а в нем… — Тут Митя махнул рукой.

Трудно с человеком, если у него на уме одна работа. Ведь не парень, а растрава душе, не то что какой-нибудь полтора метра с кепкой.

— А как же неотраженные? — спросила я, глядя на зеленый абажур, под которым горел свет. — Они что, будут жить в резервации или персональной клетке?

Он улыбнулся, успокоить решил:

— Глупенькая… Отражается же тот, кто в комнате… Хоть замороченный, но человек.

— Человек!.. Отражается-то одно присутствие…

— Ну, знаешь ли… Чем богаты, тем и рады.

И за объяснение не сочла то, что он сказал на другой день:

— Мне легче помочь тебе, чем не помочь. Чтобы после не мучиться.

От этого «ты» дрогнуло сердце. Подалась к нему и жду… Ясное дело, необыкновенного чего-то. Мне хотелось, чтобы он голову потерял, задыхался бы от восторга. Ведь фамилия Вечора у него. Необыкновенная. Знала же Хлебникова «Марию Вечору» и помнила, какая история связана с ней. Покончили с собой герой и героиня оттого, что не могли быть вместе.

— Не затеяла ли роман с самим Хлебниковым? — спросил Митя.

— Безответная любовь… Что хорошего? — И наклонила было голову, чтобы ощутить нежность, которую заметила в его глазах.

Но он не шелохнулся. А я принялась что-то перебирать на столе. Не знала, куда деваться. И впервые подумала: «Ведь он же старше меня. На целых двенадцать лет. Ведь тридцать ему. Старик». А когда взгляды наши встретились в зеленом свете читального зала, мне показалось, что заговорил не он — заговорила его снисходительность:

— Разве не для себя любишь? По-моему, все эти взаимности — чепуха. Или ты собственница?

Да мне просто нравится, когда меня гладят по голове. Как он не чувствовал, что его сдержанность могла сделать меня навязчивой! Тоже еще простота — решиться на главное и пренебречь пустяком. Ну, не замрешь ли, услыхав:

— Мне всегда будет казаться, что я сначала воспользовался случаем, а потом женился на тебе, чтобы загладить вину. Я и так всю жизнь в подсудимых…

Конечно же я пропустила мимо ушей все слова, кроме «женился…». Надумал жениться, не спрашивая даже моего согласия! Или оно не имело значения? А может, желание помочь значило для него больше, чем какая-то там любовь?.. Я понимала, что он умнее и благороднее меня. Но чтобы настолько?!..

Просто интересно, что же во мне такого, почему в разговоре со мной он отшучивается или бросает слова, которые не имеют ко мне отношения? И вот, подойдя к книжному шкафу, я увидела в глубине стекла его взгляд. Нежный. Измученный. И резко обернулась. Но нет… Он и не думал накидываться. Напрасно испугалась. Спокойное лицо. Чуть бледное, правда. И все.

А Галя-то, называется, соседка по общежитию! Не дает слово вставить, до того разошлась. Когда волнуется, она налегает на еду. Тем усерднее, чем сильнее кипит. И, как глухарь, слышит одну себя. В Москве, кричит, без меня народу хватает, и научные работники — сплошь чумовые, не до баб им, и дерево по себе рубить надо! Я уж пожалела, что затеяла разговор.

И сомнения мои, и все, что требовало разгадки в словах Мити, осталось при мне. А сказал он в тот вечер, когда не соблазнился, не погладил меня по голове:

— Нужно же совершить что-нибудь непрактичное! Ну, честное слово, не все же раскладывается по полочкам! И вообще надоело заниматься потребительской кооперацией.

Что за странное объяснение — без любовных слов? Или научные сотрудники не испытывают любви к тем, кто внушает им чувство покровительства?

Я хотела, чтобы Галя разъяснила: бывают ли с виду безразличные настоящими влюбленными? Могут ли чувства от пылкости отупеть? Но Галя распечатывала новую консервную банку с таким видом, словно я повинна в чем-то бессовестном. И я передумала откровенничать.

Вот эти проклятые воспоминания, северные, не давали покоя в Москве. Зачем мучиться: любит не любит, если Митя привез меня с Кольского и даже от книг не оторвал — сиди, готовься в институт. А я все равно маюсь как неприкаянная. Медовый месяц себе отравляю. И в чувствах услады не нахожу.

Так и в тот день, когда я привела Динаму.

Увидела ее возле закрытых дверей магазина. Стоит в плюшевой жакетке. Сумища в ногах огромная, с надписью «Динамо». Чуть не плачет. Вид ее скорбный сердце и подточил. Сразу ясно: человеку переночевать негде.

— Вы что же, приезжая? — спрашиваю.

— Проездом, детка, проездом. К дочке во Владимир еду. Подарком хотела угодить, да, видно, пустая затея. А жалко, ей-богу, жалко: у ней там радости мало.

От слова «детка» я подавно расчувствовалась. Еще раз оглядела ее жакетку на рыбьем меху. Лицо обветренное, красноватое, губы в трещинках. И взгляд не то чтобы просительно-жалкий, но слегка по-собачьи покорный. Не могу я, когда у человека взгляд без достоинства.

Не стала я вдаваться в подробности: наверно, дочка ее вроде Гали, только у Гали я есть, свой человек в столице, этой же когда теперь повезет, когда снова поедет через первопрестольную? Я и спрашиваю: