Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— Думаешь, только люди меняются? Как бы не так. Розы и те прежде были другими. Никаких тебе крутых бутонов, никакой удлиненной формы. Цветы — как тарелки! Потому и названы столепестковыми — центифолиями. И аромат другой. Сла-адкий. То-о-омный. — Зажмурится, и на лице нега. Словно он не в городской низкой квартире, а в душистом раю. — Обещали мне розу «Стефан Моравец», в ней черты центифолии.

— А настоящая что, впусте?

Николай Викентьевич посмотрел на меня взглядом более долгим, чем мне могло понравиться.

— В забросе! — поспешила я пояснить.

— Кто его знает, — подозрительно сказал он. — Может, у какого-нибудь заядлого коллекционера сохранилась. Хотя вряд ли…

— Доса-а-адно…

— Время другое, — еще подозрительнее сказал Николай Викентьевич. — Многое идет на убыль. — И снова посмотрел на меня тем же малоприятным взглядом. — Хотел бы я увидеть англичанина, который отказался от чего-нибудь своего. Чтобы он пустил прахом старания собственных предков. — Никогда еще лицо Николая Викентьевича не выражало столько горечи, как сейчас, когда я, помимо воли, испортила ему настроение. Точно и не он минуту назад вдыхал аромат старинных роз. — А ты говоришь: центифолии! Похуже есть вещи… — Горечь Николая Викентьевича становилась сильнее от произносимых слов. — А кто во всем виноват? Чужаки!

Я старалась не привлекать к себе внимания и молча кивнула. Но Николай Викентьевич рассердился так сильно, точно в моем лице увидел ненавистного осквернителя чужака, от которого не спасешься и в собственном доме. У него даже глаза потемнели, едва он вымолвил первое слово:

— Когда французы решили бороться за чистоту родного языка, они установили… Что?..

Моя растерянность немного смягчила Николая Викентьевича.

— Штраф! — отрезал он. — Употребишь англицизм — плати! — И Николай Викентьевич бросил взгляд на мою сумочку, должно быть, полагая, что и мне в скором времени придется раскошелиться.

Я чувствовала себя кругом виноватой. Николай Викентьевич представлялся мне стрижом, который прилетел домой, а гнезда нет. Съели его. Вид впалых щек Николая Викентьевича вызывал во мне жалость. И это сходство его с непокорным сыном. Я ненавидела себя за то, что Митя женился на мне. Не могла же я обернуться из простолюдинки панной.

А Николай Викентьевич с горя снова углубился в книги, отрешился, будто я не сидела рядом. И опять — ногтем по странице. А мне эти отметины — как скребком по душе. Я попробовала отвлечь Николая Викентьевича, но от нового приступа досады он стал еще чаще вонзаться в книгу. Так он сам принудил меня высказаться.

— Почему это Помпея несчастная?

— Нет, счастливая! Людей пеплом засыпало… И вообще… период упадка, — и снова черканул по книге.

Я очень старалась не заметить, но не могла.

Сначала до Николая Викентьевича не дошло мое коварство, но когда дошло?.. Нет, жива я осталась, правда, чувствовала себя как бы неживой. И на стуле сидеть продолжала, хотя изумлением Николая Викентьевича была уже выдворена за дверь, заклеймена и проклята. «А у вас какой период?.. Уж не расцвета ли?» — вот что спросила.

Помпею я уже не мыслила отстоять, но лечь костьми на более близких позициях могла. И, сознавая собственную обреченность, я сказала еще одну недозволенную вещь:

— Может, и несчастная Помпея, но в ней хоть толк в искусстве знали, и книги в туалете не держали, и ногтем не корябали.

От неожиданности Николай Викентьевич открыл рот. А я осела на стуле.

Я понимала: сейчас он скажет первое, что придет в голову. Но, к чести Николая Викентьевича, он сорвал зло на Пахомке, развалившемся под столом. А после принялся пить, даже не наливая в чашку, так что не знаю — угодила ему в рот серебряная ложечка или нет: убитая, я потихоньку выскользнула из квартиры.

Чуть позднее я думала: если Митя преодолел сопротивление родителей, значит, он все-таки любил меня. Но если… Если сбежал в последний день медового месяца, значит, нет. Ведь о человеке можно судить по-всякому: и по тому, чего он достиг, и по тому, от чего отказался.

Понурая, брела я домой, а память пятилась к началу разговора с Николаем Викентьевичем, к злосчастным розам-центифолиям и к англичанам, кому забыла припомнить то, что они сожгли мою любимую героиню Жанну д’Арк и казнили другого уважаемого мной человека — Томаса Мора. В том, что Николай Викентьевич грубо обошелся с рыжим Пахомкой, я усматривала месть англичанам: известно же, они боготворят животных.

Я чувствовала себя изгнанной и никому не нужной — ни Митиному отцу, ни бомонной квартире с тускло поблескивающими серебряными ложечками, ни коту, ни даже классику, за чьи произведения заступилась. Я была отлучена…

Память продолжала пятиться, спотыкаться, падать, а под конец тонкой ниточкой через рвы, пещеры и колючие кустарники, которые я нагородила, добралась до стрижей, обвороживших меня необычностью. Они завитали в моей голове, обобранные, и начали пронзительно пищать — жаловаться на сиротство. И тут я увидела ее! С просительными глазами. С трещинками на губах. Динаму!!! И ее замечательно синюю сумку.

Притомленная, Динама сидела на краешке оградной тумбы, согнулась в три погибели. От холода серая.

Я кинулась к ней, и, кажется, никто никогда не радовался мне сильнее.

И вот мой замечательный муж Митя как вытаращит на гостью глаза, как обомлеет, будто я не гостью привела, а неизвестно кого.

— Извините… Может быть, я вам мешаю? — говорит.

Кто же знал, что он дома последнюю ночь? Я и опомниться не успела, как он сгреб со стола чертежи, шапку на голову — и был таков. Я — за ним. А на дворе метет, в двух шагах ничего не видно. Да хоть и видно, далеко ли уйдешь раздетой и без сапог? Кричу: «Митя! Митя!» — а его и следы занесло. Уродом себя чувствую распроклятым. Что ни сделаю — невпопад. Хоть на снег кидайся. Но не приветить Динаму не могла. Кому она нужна? Одна в большом городе…

Подалась я обратно, а дверь не открывается: на шифровом замке. Сначала нажми цифры кода, потом тяни за ручку. Четверка, семерка, один! Раз двадцать нажала, а замок не щелкает. Нажимаю кнопку «Диспетчер» — не откликается. Тяну за ручку — ни в какую. И никто, как нарочно, не идет: по телевизору программу «Время» смотрят.

Мне бы кнопки нажать помягче: четверочка, семерочка, разик, — обратиться с ними по-человечески, но до мягкости ли, когда наверху Динама с ума сходит, наверно. Да и сама замерзаю в результате коммунально-технического прогресса.

От дикости и отчаяния — обратно в метель, к окну первого этажа. Стучу легонько, чтобы не испугать. Там, за розовыми шторами, жизнь безмятежно-ласковая. Люди не двигаются, а плывут. Как призраки. И не слышат. И не понимают своего счастья. Я чуть посильнее стукнула. И тут мелькнуло за шторой видение… И разверзло уста… Ой-ей-ей! Я только голову в плечи втягивала. И замерзла бы я, если бы сосед не повел на прогулку свое четвероногое чадо.