Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Поднялась домой, языком еле ворочаю, Динаме-разлучнице ничего объяснить не в состоянии. Но она — на что человек понятливый — водички мне налила, дала голубенькую таблетку и в постель уложила.

И под тремя одеялами свернулась я в клубок, как Скарапея-змея. Лежу и думаю: зря Митя толковал про искаженную картину действительности в моем мозгу. Вовсе она, действительность, не хитрее и не грубее, чем понимаю о ней. А что она имеет обыкновение переламывать и перемалывать людей, так затем и характер — не поддавайся! Конечно, лучше бы сейчас нежничать с Митей, но ведь он удрал, не выдержав испытания на человеколюбие.

На том и сморило. Но, прежде чем уснуть, поклялась: назло же вот не заболею!!!

На следующий день встаю как новенькая. Никого. Динама в бегах. На стуле — косынка. Маково-алая. И Мити нет. Куда запропал? И так болит душа, зачем отравляет еще воскресенье?

Не донимала его вопросами, когда он к полудню явился.

Как все-таки вещи могут взвинтить человека! Митя бросил взгляд на косынку, которая по-прежнему висела на стуле, и сказал:

— Я по совместительству не служу половой тряпкой. Об меня ноги вытирать не надо.

Чуть позднее, когда он ушел, я сообразила: он глянул не на косынку, а в маковый свет своего медового месяца и обнаружил там Динаму, и она представилась ему лишней.

Мне вспомнились наши с Митей встречи на Кольском, свет из-под зеленого абажура… Наш маленький тайный союз. И Динама чуть поблекла в зеленоватом свете памяти.

Но в ту пору я не поняла, почему он в обиде, и не могла понять — ведь я увидела в его руках чемодан. Норов один и не позволил на шею ему кинуться, удержать, признаться даже, как вчера искупала вину под дверью. Все, до чего могла снизойти, — отвернуться, чтобы не сковывать взглядом. И я отвернулась.

Чемодан защелкнул, и ни слова, ни полслова. Еще минута — и уйдет, и опять задавит благородством: ведь меня гнать надо, а не ему вещи складывать.

Может, он ждал от меня словечка?.. Но не превозмогла гордыню. Характер выдержала, пока не ушел, после же заревела и прошептала:

— Ну и бросай! А я на себя грех не возьму.

На другой день позвонила Митина мать. Просительным голосом она стала говорить, что хороших людей ценить надо, что у них адова работа — неприятности за неприятностями и себе они не принадлежат. Однако мне стало жаль не Мити, а ее. Особенно голоса, утратившего серебряные нотки. Чтобы развеселить ее, я принялась рассказывать про свое приключение с дверью, с цифрами, которые не хотели пускать. И Митина мать узнала про Динаму. И, наверное, пришла в ужас раньше, чем Николай Викентьевич доложил ей о нашей стычке.

Серебро в ее голосе не восстановилось. Видно, при упоминании Динамы оно улетучилось и где-то на стороне вступило в тяжелые соединения. Кажется, Митина мать поспешила опустить трубку, чтобы принять успокоительное.

А я еще сильнее ощутила себя нелюбимой женой и нежеланной невесткой. Правда, теперь это чувство вызывала прерывисто гудящая телефонная трубка, а не серебряная ложечка, опущенная в воду. Ведь мне стало известно не только про Митины неприятности на работе. Мне стало известно, что он скрывается вовсе не у родителей. Но где же? Где?

И вот наконец проводила Динаму, захожу домой и Митины ботинки дверью сшибаю. Даже не услышал звука. Лежит на диване, как был одетый, так и заснул. Три дня его не видела, а теперь смотрю — на себя не похож: худой, небритый… Всю неотразимость потерял.

Кругом бумаги, коробки, комната вверх дном после Динаминых сборов. Я давай прибирать и невзначай разбудила.

— Не от схимничьей ли жизни слег, Митенька?

— Хуже, — отвечает. И глаза трет. А на рукаве шов разошелся.

— От праведных трудов пиджаки не рвутся.

Он на мой укор:

— Да-а, да, — кивает. — Твоя правда. Ругай, суди, милуй… На все согласен. — А потом точно прочел мои мысли: — Не обижусь…

Что за охота объясняться загадками? По мне, так после скобели руби топором. А еще лучше спрятал бы лицо в моих волосах, когда в кои веки мы остались вдвоем. Но он принес из коридора мои сапожки и попросил собираться. Куда? Смотрю, еле движется. И я не решилась спрашивать.

Молча пошла, чувствуя его благодарность в кончиках пальцев, которые он пожимал.

Как много значит движение! Когда не любят, так не оглядываются и с преданностью не ищут взгляда. Ведь любовь — это движение одной нежности к другой, а нежность она бессловесна.

То был бы светлый вечер, если бы не закончился он в темноте. И сейчас вижу ее — глубокую и глухую.

А собрание книг там, в Митином укрытье, преогромное. Две комнаты сплошь заняты стеллажами, в остальных — полки вдоль стен, набиты сверху донизу. Есть такие, на которых еще сто лет назад поставлен штамп «Редкая книга». Якобы хозяину случилось лазить по чердаку старинного особняка, княжны Барятинской как будто, и он нашел там совсем из ряда вон — что и в Ленинской нет.

Оказывается, сослуживец Мити уехал в заграничную командировку. И попросил присматривать. Собственной дочери он тоже дал на всякий случай ключи. Но она живет у мужа и родительским домом не интересуется. Что преступного, решил Митя, если несколько дней там переночую? Разрешил же он мне заниматься в своем кабинете и пользоваться библиотекой! Даже сказал: «Каждому необходим укромный уголок стрессы снимать».

За книги-то хозяин и трясется больше всего. И звонит с Кубы. Про дочь не спрашивает, а про книги — каждые две недели. Потому и квартиру не сдал, чтобы собрание не растащили.

Сначала действительно у Мити шло хорошо, то есть тишина и спокойствие. Однако под конец недели, в пятницу, телефонный звонок. Дочь эта самая. «Сейчас приеду. Надеюсь, не помешаю?» Наверно, что-то случилось, думает Митя.

Через час появляется, но не одна, а с дружком.

— Экспромтом, — говорит. У самой на шапке мех так и колышется.

Оба веселые, разряженные, в бархатных брюках, дымом окутанные.

— Ну вы даете! Из квартиры контору устроили. Да еще в моей детской расположились. Так и быть, прощаю. Надеюсь, вы не противник кайфа?

Закрывают они за собой дверь и смотрят на Митю: «Что же, дескать, не скатываешь чертежи, не проваливаешь к черту?» А Митя не то чтобы рассердился, но почувствовал себя задетым и в мораль ударился.

— Если вы — Ромео и Джульетта, то приличнее развод взять.

— Резонно. Но не могу. Котик в больнице. При смерти.

Тут любой бы опешил. Или подумал бы, что врет. Да еще подробности наворачивает.

— И так в больнице торчу целыми днями. Скоро свихнусь. Академический отпуск зря не дают. А вы всегда такой нравственный? Так вот, заметьте: не в дом мужа иду, а сюда. Мы тоже в совести кое-что понимаем. — Сама беленькая, на голове сквозь куделю розовая кожа просвечивает, глаза блестят, губы красные, влажные.