Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Перед обеденным перерывом Паня велела грузить гарнитур и покатила с двумя ременными молодцами восвояси.

А влетев в дом, рванула из-под свекра стул: «Нечего тут рассиживаться! Подсоби вон ребятам».

— Ах, Прасковья из Московья от Васильевых дворов! Добытчица ты у меня! Давайте, братва, давайте!

— Гостеприимчивый какой! Хватил уже?

— Да вон она стоит… как мать родила… Ждет не дождется… — Бросил деревянное ремесло и ну теснить сундуки с дороги.

А ременные молодцы уж близко, у двери кряхтят. Молча указала Паня, куда нести тяжеленный сервант, ту минуту кляня, в которую связалась со старухой. Тут и соседи под руки лезут кто поглазеть, кто поспрашивать. А Паня вместо ответа пробубнит что-нибудь и сильней брови сведет.

Молодцов под конец даже зло взяло. Спины наломали на совесть, а чуть было свекор заикнулся: «Давайте, сограждане, спрыснем», — она цыкнула и на дверь показала. Свекор тоже опешил: такое событие, а она, как нежить, умчалась на пожарный манер.

Паня сама не ведала, куда сорвалась. Чудилось: неспроста свалилось чужое добро, видать, послано испытание, сильно ли совестью пала с того дня, когда вздумала жить хватовщиной. Помнила, что дом старушки на «Щелковской», с аптекой внизу. А квартира?.. Как-нибудь отыщет.

И вот дверь за дверью — с глазками, сплошные, обитые дерматином, а в ответ: «Вы ошиблись…», «Какая еще Милица Игнатьевна?», «Отродясь не бывало!»

На тот час маленькая школьница попалась Пане.

— Кого, тетенька, ищете?

Паня опять про седенькую, старенькую, с беретиком, в ботиках…

— Да это же из нашего подъезда бабуля.

И повела за собой. Сама вверх поскакала, а Паню оставила на втором этаже.

Отворил худощавый мужчина, беспокойный какой-то. Не успела Паня договорить, раздался свирепый голос:

— Опять дружки?! Черти рваные!

— Да тихо ты! — рявкнул беспокойный. — К Проскуряковой пришли.

Хозяйка не поленилась проверить, обнаружившись босая из-за портьеры. Увидев незнакомую, подалась назад и снова явилась, уже одетая и в тапках.

— Уж извините, только прилегла. Прошлая ночь тревожная.

Паня заволновалась.

— Да вы проходите. Вот ее комната. А ключ у нас. Саму-то «скорая» под утро забрала.

Не зря предчувствовала Паня недоброе. Только и промолвила:

— В какую больницу, миленькая?

— Да вы проходите. Васька, стул принеси! Чего дубиной стоишь? В Первую градскую.

Закрыла Паня глаза и сама не заметила, как очутилась на улице. А дождь по ней хлещет и хлещет.

Настала у Пани жизнь совсем никудышная. В больнице старушку она отыскала, да лучше бы к ней не являлась. От последней передряги и так еле держалась душа, а тут еще Паня предстала.

Чтобы не будоражить больную, в посещениях отказали. Делать нечего, покорилась Паня. О здоровье спросит, передачу отдаст и скорей к генералу — рыться в медицинских книгах, выискивать средство от перепуга. Генерал помогал ей, однако советовал нанять гомеопата: лечился у него от контузии после войны. Еще дал телефон врача, который пользовал магнитами. Приложишь к сердцу брусочек — и ровность находит, как будто на море без ветра. Денег на магнитик Паня не пожалела, как не скупилась и на продукты с рынка.

И вот примчалась в больницу, а старушки уж нет: померла. Сказывали, веселая была перед сном, о квартирке своей говорила. А ночью вдруг вскрикнула: «Мама!» Подбежали будить, а будить-то и некого. Думали, дочка ей Паня, говорили со вздохами. Слушая, Паня вспомнила старушкину долю, и слезы ее одолели.

Как отплакала, опамятовалась, поехала на «Щелковскую».

Соседи уже все знали и теперь сокрушались, что вот ведь не собрались навестить человека, а старушка-то тихая, безропотная была, второй такой не найдешь, стало быть, жди в подселение оглоеда.

Паня кивнула на добром слове и перед уходом спросила, не возьмут ли чего из старушкиных вещей. Соседи переглянулись и сказали, что им ничего не надо. Но Паня выбрала две черненые серебряные рюмки, ребристый самовар из красной меди и пожелтевшую книгу «Домашний быт русских цариц». Все это махом внесла им, не постучавшись. И на тебе! Четыре серебряные рюмки, такие же, как у Пани в руках, стояли на столе. При Панином появлении хозяйка, смутясь, набросила на них конец скатерти, рюмки попадали и скатились на пол.

С собой Паня взяла икону и похоронную одежду, которую нашла в отдельном чемодане.

Чтоб угодить покойной, Паня заказала отпевание и в гроб надумала положить икону.

В церкви, когда вышел молодой батюшка, долго не решалась к нему подступить, а едва подошла, он вдруг закричал:

— Зачем встала рядом?! Небось не на бульваре!

Икону Паня отдала черной монашке.

С ней да со свекром, да со старушкиными соседями поехали на кладбище.

После похорон постояли тихо у холмика, и тогда же наметила Паня поставить плиту, как на могиле рядом, у народной учительницы Домбровской, хотя понимала Паня, что отныне Милице Игнатьевне Проскуряковой не будет притеснения на том свете и под простым крестом.

Уже тогда старушка словно бы начала соблюдать какой-то свой мстительный интерес.

Всхлипывания и бормотание почудились Пане, едва она подумала о памятнике: «Легко собралась отделаться, душегубка…» И сколько Паня ни противилась наваждению, старушка все бормотала: «Душегубка, душегубка». И на пути с кладбища мерещился крик какой-то птицы, хотя поблизости не было не то что лесу, но даже одиноких деревьев. Когда же дома Паня повалилась на кровать, в коротком забытьи привиделся сокол, слетающий с ее руки. Ни жива ни мертва проснулась она и уже не сомневалась: Милица Игнатьевна взялась ее извести. Ведь такого же сокола видела Панина мать незадолго до смерти. И всякий понимающий в таких делах знал: сокол или орел во сне — жди беды.

А старушкина мебель так и вставала поперек дороги. Раз попробовала Паня отодвинуть буфет, и едва тронула она громадину, как обрушилась крышка и с маху ударила Паню по голове. С час пролежала Паня, слыша отдаленный соколий клекот. (То лилась вода из открытого крана.) А запах мебели смутно напоминал что-то знакомое, пока наконец не вызвал в памяти ладан, свечи, зыбкую церковную полутьму. Очнувшись, Паня решила: надо скорее очистить квартиру от чужого добра. Не захочет же старушка ее извести, пока честь по чести не соблюден обычай и не приведена в порядок могила. Иначе все обернется ничем, как будто Милица Игнатьевна и не жила, а только привиделасьПане. Если же старушка желает, чтобы имя ее золотыми буквами было выбито на плите, пусть покорится и не мешает Пане выручить деньги за гарнитур.

Но старушка не желала.

Вышла как-то Паня за дверь, и вдруг слабо освещенное парадное с едва уловимым запахом сырости показалось ей казематом, а негромкое хлопанье двери громом прогремело в ушах. Паня вскрикнула: «Милиция!» — и кинулась обратно. Сколько потом свекор с Чесноковым ни окликали ее, стуча то в дверь, то в окно, Паня не отзывалась.