Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Придя на другой день к Богме, он заметил в его взгляде меньше безразличия, чем ожидал. Оттого ли, что Богма смотрел на цветы и в его глазах они еще стояли сиреневым дымом, или оттого, что Богму растрогало участие Сабрина, его вопрошающая улыбка, легкость каждого движения, когда он выкладывал из кулька принесенные яблоки? Лишь возле кровати Сабрин определил, что перемена вызвана готовностью все перетерпеть. Именно потому, что Богма ждал пытки, Сабрин жестко, почти с насмешкой заговорил о своих неудачах, одиночестве, разочарованиях — всем том, что накатило после бегства жены. Он говорил ради одной мысли: «Все, что обрушивается на меня, делает сильнее». И Богма понял, хотя не сказал: «Было бы легче, будь я один. Я не стал бы виновником гибели Марии».

Сабрин говорил про домик на возвышении, про вековые ступеньки с теневой резьбой винограда, теснимого мандариновыми посадками, лавром, хурмой, про потайную лесенку, ведущую на несдаваемую веранду, откуда видно, как над зеленью и крышами поднимается предвечернее море. А Богма, слушая, видел не то, как тучи давят на солнце, словно хотят его расплющить, прижимают к воде, похожей на колышущееся раскаленное литье. Богма видел усталого человека и понимал, что Сабрин тайно ездил к жене на Кавказ и теперь нуждается в том, чтобы выговориться. Как хотелось Богме подняться, увезти Сабрина к морю, к деревьям серебристого лоха, где он сам любил сидеть, где настроение обиды, неприкаянности исчезало, едва на песок падала сброшенная одежда! Но он мог лишь признать несправедливым то, что его, больного, любила Мария, а Сабрин покинут женщиной, им же пригретой. Богма думал о ней с холодной неприязнью, как о своем больничном враче, бросившем его в первый же день ради каких-то своих забот.

Пустая, сбежавшая на Кавказ женщина занимала в мыслях Богмы место между этим врачом и вторым служителем милосердия — медсестрой с блекло-сонным лицом, меняющимся лишь от количества благодарности, способной оттопырить карманы или быть подсунутой под край стекла на столе. Высшее же сияние Богма увидел на нем только однажды, когда сестра заглянула в палату и, убедившись, что все спят, довольная, удалилась на отдых.

В тихом коридоре под горевшим ночником остался ключ от шкафа с подклеенными тетрадками. Свет лампы был достаточно ярок, и Богма прочел свою историю болезни, а потом в немом прозрении нашел в холодильнике снотворное и выпил, чтобы скорей ничего не чувствовать.

Однако срок, определенный для жизни Богмы, прошел, болезнь щадила его, но ее затягивание Богма связывал с числом людей, которых мог заразить. И Сабрин, зная это, долбил свое: лечиться и доверять науке…

Несколько дней подряд Сабрин перепоручал Богму Марии, как отец перепоручает больного ребенка матери. Отчитывался во всех пустяках, теперь единственно важных: сколько ел, что сказал, как улыбнулся. Если Богма был мрачен, Сабрин выдумывал подробности, чтобы не сковывать спасительную нежность Марии. Он наделял ее всемогуществом, вкладывая в свое отношение истомленность одинокого мужчины, уверовавшего в недосягаемость женщин. Уже он спешил из чужого дома не ради покинутого производства, а чтобы оставить Богму вдвоем с Марией. И когда Сабрин, пряча глаза, бормотал что-то о работе, о ремонтной бригаде, об ответственности, Марии казалось, что он знает все тайны их медового месяца. Она подозрительно спрашивала Богму, не проговорился ли он о том, как они ехали электричкой во Владимир, как шепотом Богма разговаривал с ней, а она время от времени касалась ухом его губ, и в этом церемониале, при котором наклоном головы Мария одобряла стремление его губ, в самом этом касании и беззначности слов была допустимая мера сближения на людях, заменяющая поцелуй и предваряющая другую ласку, когда в гостиничном номере он мыл ее под душем, а она пригибалась, стесняясь наготы, и он вместо груди целовал ее в шею.

Конечно же их тайны принадлежали им!

Слова о пряном вкусе выпитого вместе пунша или каких-то других пустяках заменяли Марии и Богме любовные признания, обозначая то скрытое, что жило лишь в памяти тела.

С прошлым пришли в движение и чувства…

Вскоре Марии стало казаться странным, что она довольствуется возможностью сидеть поодаль от Богмы: «Почему он так сдержан?.. Надо решиться самой. Я докажу, что не боюсь болезни…»

Ей стоило только дотронуться. Едва Богма ощутил прикосновение Марии, ему почудилось, что он ослеплен взрывом, разрушившим разум.

Тяжелая ледяная ясность вернулась к Богме вместе со способностью воспринимать темноту, тени деревьев на стенах, тишину, идущую от смолкших часов.

Мария лежала рядом. Ее свободное дыхание как бы подтверждало, что Богме ничто не приснилось, более того, не могло такое присниться, и что само желание спастись от действительности — ничтожная увертка схлынувшего безумия. Легкость, с какой он поддался соблазну, представлялась ему преступной. Правда, она не зависела от него, налетела извне, и сколько он ни противился, ничего поделать не мог. Все события последних недель: неудача с электричеством, приходы Сабрина, заботы Марии — получали предопределенность, ведущую к неотвратимому сближению. Новое душевное состояние-ужас перед собой — еще не значило, что сегодняшнее не повторится снова. На какое наказание ни согласился бы он, чтобы не знать, что отступил от себя! Он вглядывался в лицо Марии, словно был уверен, что уже передал болезнь и признаки ее должны проявиться сразу. Но обычная розовость щек, теплый сон Марии успокаивали его на время, потом он снова начинал терзаться, как если бы не понимал, что не высмотрит ничего подозрительного, и клялся себе: «Это в последний раз. Лишь бы беда миновала сегодня!»

Утром он на миг приоткрыл глаза, как бы вбирая последние подробности ухода Марии — знаки ее доверчивой незащищенности. И лишь укрепил презрение к себе. Когда же Мария радостно пробежала по влажной дорожке между окном и буттлеями, оставив после себя зелено-сиреневое колыхание и ощущение мягкого поцелуя на губах Богмы, презрение к себе стало таким нестерпимым, что Богма поднялся, прошел на кухню, потом толкнул дверь в покинутую каморку.

Похоронные хлопоты, в которые Сабрин вкладывал себя, отвлекли от потрясения. Поговаривали, что Богма умышленно отравился. Но кто мог доказать, что было не так, как представил Сабрин, тоже видевший возле холодной кровати две пустые бутылки с наклейкой «Водка».

Железная отчужденность — все, что сохранилось на лице Богмы после нарастающей вялости, когда тело стало утрачивать напряжение, слабеть, падать вниз, а в пустеющем сознании истаяла мысль, что он не преступник, что все это произошло не с ним, а с кем-то другим, с кем-то еще…