Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— Полюбить женщину — значит потерять ее!

Впрочем, он не лукавил, когда иной раз просил Светлану забыть, что она женщина, ставя науку выше самолюбия.

Но все-таки находились охотники, искавшие встреч самоотреченно, с дерзким упорством. Тогда подаренные цветы не успевали вянуть, сменяясь другими, начиналась лихорадка встреч, с карусельной быстротой летело время. Но… Но всякий раз поклонники как-то незаметно исчезали. Почему так происходило, она не знала, надеясь, что объяснит кто-нибудь умный. И звонила Игорю Морисовичу.

— Ради бога, никаких неприятностей! — поспешно предупреждал мэтр.

От желания говорить вмиг оставалось что-то совсем скромное, что укладывалось в неотложный вопрос:

— Игорь Морисович, отчего гибнет любовь?

— От прикосновения!

Озадаченность Светланы перерастала в протест, она возражала:

— Да нет же!.. От боязни оказаться за бортом.

Игоря Морисовича раздражали спорщики, и он обрывал разговор сухим советом:

— Займитесь делом. Это разговоры для праздных.

— Но я же не машина, — защищалась Светлана.

— В таком случае можете больше не продолжать. С вами все ясно. Тогда варите кашу, чистите кастрюли и будьте обыкновенной женщиной. Если вы ищете нового подопечного, — жестко определял Игорь Морисович ее состояние, как будто знал, что накануне вечером она, такая самостоятельная, гордая, впервые в жизни попробовала заручиться постоянством своего нового знакомого и услышала в ответ: «Как вы, Светлана Алексеевна, не цените себя!», — то заботьтесь обо мне, покупайте курагу, утешайте, рассказывайте… ну, не знаю… про герцогиню де Ментенон, например… Все-таки у вас очень тяжелый характер. Две недели вы обещаете угостить блинчиками, которые похожи на вологодские кружева! Где они?

— Вас разве дозовешься? То печень, то хандра, то погода не та… Уже счет потерян вашим капризам.

— Да успокойтесь. Никто не покушается на принципы вашего великодушия. Но все-таки талантливая женщина — это кошмар. — И уважаемый мэтр вешал трубку.

Чтобы заглушить неприятное впечатление от разговора, Светлана Алексеевна придумывала себе дела. Если некого было опекать, садилась писать письма, посылала подарки. Спасала себя, приходила в чувство. И это помогало. Через какое-то время она уже была занята творчеством.

Очередной наступающий праздник подтверждал, что ее не забыли. Нежданно валились поздравления, опровергая давние пророчества Игоря Морисовича, не верившего в человеческую память:

— Вы страдаете от своей доброты. Для обычной жизни не нужно всего, что слишком. Берега нужны, понимаете? Ваш характер я изучил лучше, чем свой. Знаете, кого вы напоминаете? Дерево… Что-то из группы мамонтовых. Уцелели еще такие. Подождите обижаться. Диковинное дерево. Потому что оно не просто огромное и не просто вечнозеленое. На нем привито много разных растений: и яблоня, и груша, и слива, и персик, и даже… фейхоа! Да, с запахом земляники. Но дерево такое высокое, что невозможно ничего достать. Да и не надо доставать! Дело не в плодах. — Глухой шум в трубке заставлял предположить, что Игорь Морисович съехал на диван и пристраивал возле подушки телефон.

— Но в природе нет ничего напрасного, — напоминала о себе Светлана.

— Стихия такого дерева — вы-со-та! Оно должно просто существовать… Чтобы люди знали: вот есть такая диковинка.

Многое из того, что говорил Игорь Морисович, обретало смысл, если он не щадил самолюбия Светланы. Но ради чего, собственно, поучал он сейчас?

Многозначительная интонация « не должны быть нужны» вспомнилась через несколько дней, когда Светлана Алексеевна позвонила, чтобы ошеломить новостью. Минуту назад она узнала, что авторитетный профессор на представительном собрании хвалил новое направление ее работы, требуя для Бояриновой поддержки. Однако главное было не в пользе выступления. Ей не терпелось сообщить, что никогда не переведутся благородные люди.

Игорь Морисович фыркнул в ответ:

— Тоже мне Дон Кихот! Да он должен был так сделать, если болеет за судьбу науки… Он же к вам хорошо относится, ценит…

Это звучало обидно. И, пренебрегая запретом на отрицательные эмоции, может быть, жестче, чем хотела, Светлана Алексеевна отрезала:

— Вы тоже меня цените, но не сделали ничего хорошего.

От неожиданности с ног Игоря Морисовича, наверно, слетели шлепанцы. Во всяком случае, Светлана вдруг вообразила голые пятки, гребущие к себе дорожку. А мэтр тем временем обругал ее циничным, меркантильным и отвратительным человеком.

Отношения были прекращены.

Когда ее спрашивали: «Какая кошка пробежала между вами?» — Светлана хмуро отвечала:

— «Есть вещи, которые не прощаются никогда». Так, по крайней мере, считал Талейран…

Теперь, глядя на машину, Светлана почувствовала себя никому не нужной и какой-то нелепой. Как бы со стороны она оценивала себя и думала, что самосохранение возможно лишь в примирении одушевленного и неодушевленного. Тем спасительнее становилась мысль о владельце машины. Ведь он был так явно и так удобнонесчастен, что можно было сочувствовать, не боясь разочарований.

И вдруг ночью кто-то сорвал с машины решетку радиатора. Черная дыра между фарами вела к тусклым металлическим внутренностям, словно ход в распечатанный тайник. А потом машину начали, что называется, раздевать. Из ночи в ночь она лишалась какой-нибудь части и, зияя дырами, оседала, никла к асфальту.

Возвращаясь домой, Светлана Алексеевна иногда перехватывала вороватые взгляды, шарящие по серому капоту. Она сдерживала себя, старалась не думать об этих людях, но все равно почему-то думала.

А стражи порядка, по своему обыкновению, бубнили:

— Какие там меры, гражданка, если вы не знаете ни фамилии владельца, ни номера машины?!

— А что же делать?..

— Ничего! Вот если в этой машине совершат правонарушение, тогда другое дело.

Светлана Алексеевна хотела обратиться к дворничихе, но подумала-подумала и отказалась. Зачем? В несчастье владельца она больше не сомневалась.

Обобранная, стояла машина, наводя на грустные мысли. На ложе с неподъемным мотором кто-то набросил кусок рваного толя. То был конец. «Бедный», — подумала Светлана.

Она обошла машину, словно катафалк, заглянула внутрь. Сама собой пришла мысль о цветах. Не отдавая себе отчета, она подалась в цветочный магазин. Там, в полумраке, стояли только гортензии в горшках, распространяющие запах теплицы. Светлана собралась было к выходу, как вынесли цилиндрическую вазу, как будто обрубленную по росту гвоздик. Она выхватила букетик и, едва замечая встречных, пошла к дому. Она хотела положить цветы, не сомневаясь в том, что человеческая жизнь, пусть неведомая, чужая, достойна памяти и чувства утраты. Подойдя к машине, расправила гвоздики.