Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Однако жажда содействия, захватившая новую Валентину, не могла пройти из-за кратковременного разочарования. Валентина не представляла себе такой жизни, когда некому будет помогать, когда исчезнет необходимость в ней и наступит бесцельное существование. В благоволении Валентины к недотепе Талышевой сотрудницы искали скрытую корысть, с усмешкой называли податливость Талышевой достоинством, более подходящим для награды, чем твердость и сила духа.

Общаясь с Талышевой, Валентина все глубже уверялась, что Талышева занимается не своим делом — ей бы работать в каком-нибудь музее, где любовь к искусству, особенно изобразительному, обострит в ней постижение собственной неподозреваемой одаренности. Несмотря на то что Валентине не хотелось расставаться с Талышевой, она приучила ее думать о другой работе, утверждая: «Лучше горше, но иное». Талышева сомневалась, что с дипломом педагога ее возьмут в музей, и вспоминала, сколько сил потратил отец, прежде чем пристроил ее в эту контору и добился инженерной ставки. Ставка и позволила ей не зависеть от заработка отставного мужа, разжалованного за пьянство из актеров и кочующего ныне с завода на завод.

Да и не только из-за одного диплома она сомневалась в себе. Увлечение искусством неожиданно дало осечку.

Однажды Валентина принесла Талышевой журнал и порекомендовала прочесть статью известного исследователя. Имя его Талышева слышала впервые, и чем больше Валентина хвалила статью, говоря про какое-то обаяние подлинности, тем сильнее завораживала Талышеву. Блеск ли глаз Валентины, ее вдохновение или сам звук незнакомого имени подействовали, только в конце концов имя исследователя стало для Талышевой чем-то магическим — символом великодушия, служения людям, чистого отношения к делу. Дома в суете она несколько раз кидала благодарный взгляд на полку, где покоился журнал, лелея в себе чувство открытия. На память почему-то приходили слова: «Спи, милый прах, до радостного утра».

И вот в ближайшую субботу она положила журнал в сумку, чтобы прочесть его в электричке. Она собралась в пионерлагерь к детям, но никаких подарков не припасла заранее, и потому день начался с магазинов.

Настоявшись в очередях сначала за коробками вафель, зефира, а потом и за арбузом, она поспела на вокзал в самое пекло и была внесена в вагон толпой, бравшей штурмом этот последний перед дневным перерывом поезд. Талышевой повезло: какой-то пассажир, призванный заботливым приятелем, продрался на теневое место в другой конец, и Талышевой досталось его покинутое сиденье. Она втиснулась между крепдешиновыми распаренными соседками, устроила в ногах сетку с арбузом, а сумку поставила на колени и вытащила журнал. Прежде чем раскрыть его и соприкоснуться с таинством, для которого берегла себя целую неделю, она с тихой радостью посмотрела вперед на лица сидящих, и ей стало жалко, что их не ждет такой же праздник.

Она улыбнулась и начала читать.

«Среди риторических разработок греческого «софиста» Либания (314 — ок. 393), в которых с какой-то окончательной, итоговой сгущенностью отложилась на самом пороге средневековья формальная парадигматика античной литературы… мы находим… примерную экфразу…»

Что такое?! Талышева беспомощно опустила журнал. Снова посмотрела на потные лица пассажиров, на скомканную обертку мороженого, забитую в край рамы. При чем здесь Либаний?! Какой 314 год? Что значит «парадигматика», почему «экфраза»? Она чувствовала себя обманутой. И не только. Она чувствовала себя выдворенной. Из общества, в которое стремилась. Но, еще не желая этого признавать, она заглянула на последнюю страницу. Да, выдворена, сомнений не было: тираж двадцать пять тысяч — вовсе не для узкого круга специалистов. Обескураженная, она домучила все-таки статью, половины не поняла и вышла из вагона, волоча за собой тяжеленный арбуз. Подсознательное чувство подсказывало, что исследователь тут ни при чем, виновата она сама, а с ней виновато и общее идиотское убеждение в том, что только понятное истинно, ценно и достойно внимания.

После этого слова новой Валентины о работе в каком-то там музее ничего, кроме сомнения, у Талышевой не вызывали.

О себе, как об инженере, Талышева была невысокого мнения, и это тоже примиряло с ней недоброжелателей: они советовали уклониться от приближающейся аттестации и даже просили Инну Натановну не заносить Талышеву в список аттестуемых. Зачем накликать на отдел гнев руководства? Все попытки Инны Натановны избавить Талышеву от аттестации оказались напрасными: слишком уж давно работала в конторе. И Талышева предстала перед комиссией, полуживая от страха и выпитых таблеток элениума, и проявила отчаянное непонимание дела, которым занималась четырнадцать лет. Ей назначили переаттестацию, чтобы оттянуть понижение в должности хотя бы на несколько месяцев. Однако начальнице сделали устный выговор за попустительство, и теперь при взгляде на Талышеву она раздражалась от одного вида истонченных скул и понурой головы. Сотрудницы сочувствовали начальнице, как сочувствуют матери урода.

Пока Талышева переживала провал, новая Валентина с ожесточенным упорством выпытывала у знакомых, не нуждаются ли они в порядочном сотруднике с педагогическим образованием. Валентина искала любое место, которое могло бы вернуть Талышевой достоинство и спасти ее зарплату. Многих знакомых сдерживала спешность Валентины, мстительное чувство собственной неудачливости и неблагодарность за постоянное добро: отзывчивость Валентины со временем стали приравнивать к ее обязанностям, рассматривая как личное преимущество.

Нашелся крупный начальник, еще нестарый, ему хотелось пощеголять силой власти перед красивой Валентиной. Он согласился принять Талышеву: ему требовалась кроткая женщина, чей ум, побежденный благодарностью, не ставил бы под сомнение правильность поступков начальника. Он обещал поощрять ее премиальными, предлагая должность делопроизводителя, оплачиваемую наравне с инженерной.

Валентина принесла в контору новость, заставив сотрудников поразиться ее напору, порадоваться за Талышеву и поразмыслить о собственной судьбе. Ведь почти все они тоже спасались в конторе от работы учителей, они тоже предпочли переквалифицироваться и называться инженерами, чтобы стареть за правкой бумаг, теша себя мыслью о сносной зарплате, и ежечасно справляться, сколько времени осталось до конца трудового дня. Кое-кто пытал счастье в других учреждениях и возвращался обратно как блудный сын.

Под диктовку Валентины воспрянувшая Талышева написала заявление с просьбой освободить ее от работы в конторе и положила его на стол Инны Натановны. Но начальница не спешила подписывать заявление… Нет, она вовсе не огорчилась, просто она не хотела создавать Талышевой трудностей, если планы ее изменятся. Все время, пока Инна Натановна держала заявление в столе, Талышева не напоминала о нем, работая с отчужденной сосредоточенностью, словно за несколько последних дней задумала постичь суть обрабатываемых бумаг, которая не давалась ей годами. Сотрудницам показалось, что Талышева скорее вознаграждала заявлением Валентину за хлопоты, чем всерьез помышляла о переходе.