Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

И теперь, когда на прежней службе нужно было взять трудовую книжку, Талышева зарыдала и попросила, чтобы ее оставили. Она повторяла: «Это погубит меня!» И многие, кто видел ее сухую шею в зеленоватых венах, испугались ответственности за ее судьбу.

Отправив хмурую Инну Натановну и поразмыслив над ее докладом, начальник отдела кадров Конкретов А. Б. представил, сколько будет еще канители, пока Талышева убедится в непоправимости события и поймет, что смена работы — не игрушечная затея. Он вызвал Талышеву и посоветовал морочить голову новым руководителям, поскольку здесь с ней нанянчились. Талышева снова зарыдала, и Конкретов А. Б. растерянно отметил, что не способен продолжать беседу в таких условиях.

Просьбы заступников — выискались люди, которые из жалости к Талышевой решили, что можно еще изменить директорский приказ, — Конкретов отверг во имя спокойствия в конторе, дабы пресечь всех, кто держит в мыслях, будто любая глупость исправима. Кроме того, кадровику всюду мерещились интриги, и если за Талышеву хлопотали, значит, считали его способным превысить права, стало быть, сомневались в его служебной стойкости и искали случай подловить на несоблюдении трудового кодекса. Добровольных ходатаев он отвадил, заверив, что уже оформляет на освободившееся место нового человека. В действительности мутноватые глаза этого нового человека и диплом гуманитария не понравились Конкретову — опыт показал, что лучше брать настоящих инженеров, таких, как новая Валентина, — и кадровик никогда не вспомнил бы о мутноглазом, будь на примете кто-нибудь, кого не понадобилось бы переучивать и посылать на курсы повышения квалификации.

Конкретов А. Б. уже морально настроился зачислить гуманитария, надеясь, что директор больше не повторит ему в раздражении: «Кого угодно, только не бабу!» — но тут на работу вышла Валентина и принесла в отдел кадров больничный лист. Она не стала отвечать на вопросы о здоровье, а заявила с резкой решимостью, что в талышевской беде больше всех виновата. Это она, можно сказать, искушала Талышеву — подбила увольняться, но теперь готова уволиться сама, лишь бы освободить место для Талышевой. От знакомого, которому была рекомендована Талышева в делопроизводители, Валентина узнала, что свободную ставку сократили. Теперь Талышевой некуда переходить, а без работы ей и детям не на что кормиться, и те, кто этого не понимают, бездушные, жестокие люди.

Худо-бедно, но Талышева проработала в конторе четырнадцать лет, а теперь ее выставляли, даже не спрашивая, как она будет жить дальше. Правда, она подала заявление сама, но от этого было только обидней. Возможно, она работала плохо, но ведь истинная человечность и заключается как раз в том, чтобы поддерживать слабых. Да что человечность! Когда-то Валентина читала, как помогают друг другу животные. Возможно, Талышева не приносила пользу, но разве судьба делавообще кого-то интересовала?! Разве решения выносили, думая о правде, справедливости, добре?.. Ведь и приноси Талышева пользу, ее все равно не пощадили бы, как не щадили лучших сотрудников, если они вступали в конфликт с начальством.

Прежде чем позволить себе сочувствие к подчиненной, Конкретов А. Б. потребовал у Валентины номер телефона предполагаемой службы Талышевой и тут же оперативно выяснил, что все сказанное подтверждается ответственными людьми. Проверив, распек Валентину за смуту талышевской души, назвал экстремисткой, которая не учитывает реальных обстоятельств, и запретил делать какие-либо выводы, вкладывая в свои слова обиду человека, задетого намеком на бездушие.

Несмотря на это, Валентина уходила с убеждением, что досада приобщит кадровика к беде Талышевой.

Так и случилось: Талышеву восстановили. Чтобы вернуть ей трудовую форму — ведь она не способна была держать даже карандаш, только курила в закутках и глотала элениум сверх меры, отчего стала плохо видеть, — Талышеву снабдили полуоплаченной профсоюзной путевкой в дом отдыха и выпроводили в отпуск. У Инны Натановны хватило чутья распознать за внешней невозмутимостью Валентины душевный надрыв, и, предохранив себя от укоров совести: Талышева, мол, уже бродит по лесу и наслаждается свободой, — Инна Натановна решила утешить Валентину не только в сегодняшних, но и во всех грядущих утратах…

— Смокву с терновника не соберешь, — сказала она с педагогической интонацией, — не нужно заниматься бесполезным делом. — И добавила уже как натерпевшийся администратор: — Слишком мы гуманны. Наши учреждения давно превратились в пристанище «Не бей лежачих».

Валентина спросила: «А что такое смоква?» — хотя знала, что это инжир. Начальница никогда не вдумывалась в точный смысл слова, но решила не ставить под сомнение свою правоту каким-нибудь там приблизительным ответом.

— Смоква то, что родится смоквой! — сказала она твердо.

Инна Натановна могла бы оправдаться тем, что никогда не жила на Кавказе, поэтому не знает названий субтропических растений, и даже могла бы уличить Валентину в не очень широкой осведомленности относительно среднерусских деревьев вроде ирги, но Инна Натановна не желала низводить разговор до обычной женской перемолвки и сострадать Талышевой больше, чем Валентине.

Талышева в это время шла к лесу. Он подступал к ограде и разнозеленой устремленностью вверх уводил взгляд к небу, куда поднимался и голос далекой кукушки. От ее щедрости становилось свободней, и чем дольше она куковала, тем сильнее проникалась Талышева настроением природы, изживая накопленный внутренний гнет, мешавший быть заодно с лесом в его движении к теплу.

Исчезло и неприятное чувство, оставленное скоморошеским объявлением о психотерапевте. В курортной простоте нравов, легкости перемен, в самом соединении фамилий Пушкин — Бублюкин она уже не видела ничего обидного для памяти поэта.

У ограды, за частыми кустами бузины, одолеваемой бурьяном, Талышева заметила навес и подумала, что это сторожевая постройка, — ветки мешали увидеть привязанную медведицу и прочесть надпись на табличке: «Медведица Чукча. Привезена медвежонком с Чукотки студентами-геологами. Подарена дому отдыха в знак благодарности».

Увидя, наконец, зверя, Талышева оторопела. Даже на цепи медведица выглядела небезопасно и не вызывала сострадания. Столб, вокруг которого она ходила, тоже не показался Талышевой достаточно надежным.

Уловив человеческую настороженность, медведица зарычала. Неокрепшее чувство свободы исчезло в Талышевой. Она пробормотала несколько искательных слов и попятилась, смущенная неожиданно возникшей зависимостью.

Когда в столовой во время ужина мятый старик культурник объявил, что он просит тех, которые все из себя отдыхающие, принять участие в аттракционе с ручной медведицей Чукчей на фоне незагрязненной окружающей среды и приобщиться к миру дикой природы, Талышева забыла о своем страхе и пожалела пленную медведицу.