Александр Зеленов - Призвание

Не находя наслаждения в работе, спивались уже к тридцати — сорока годам. «Спился, много вина выпивал. А парень способный был!» — говаривали о таких. Немногим лишь удавалось, едва окончив два класса церковной школы и иконописную мастерскую, невзирая на слезы и крики родни, бежать из дому в Москву, учиться искусству истинному. Таких же, кому удавалось выдерживать все испытания, не умереть от голода, от чахотки и стать художником настоящим, насчитывались в селе единицы.

Вот такой «единицей», счастливчиком оказался для всех неожиданно старший брат Андрея Михайловича Алексей, которому удалось не только окончить Училище живописи и ваяния в Москве, но и стать в нем профессором.

Алексеем гордилась вся норинская родня. А как же! Тятенька ихний всю жизнь за сохой проходили, а сынок вон куда залетел!..

Как только младший, Андрейка, подрос, Алексей и его забрал с собою в Москву, устроил в Училище, в то же самое, что окончил и сам.

Теперь-то уж многое помнится смутно, полосами и пятнами, но то, как его, мальчуганом еще, вырвали из родимых просторов, цветущего разнотравья и синей прохлады Талички и на гремящей железной машине увезли в неведомый город, как он был ошарашен, напуган, раздавлен его многолюдством, грохотом, громом, трамваями, конками, мостовыми из камня, теснотой и обильем громадных домов, сверканьем огней, — этого не забыть никогда.

Училище он окончил, Андрей, по мастерской Коровина и Серова (Серов был ровесником старшего брата). В пятнадцатом годе был в армию взят, отправлен на фронт, в семнадцатом ранен, долго валялся по госпиталям и в восемнадцатом снова вернулся в Москву, поселился у Алексея, старшего брата.

Придя помаленьку в себя от окопной тоски, грязи и вшей, отдышавшись, отмывшись немного в голодной, холодной Москве времен военного коммунизма от госпитальных карболовых запахов и гангренозной вони, первое, что он сделал, — посетил свою альма-матер. Долго стоял, сняв папаху, возле величавого здания в самом начале Мясницкой, с полукругом колонн верхнего балкона и с широкими окнами, где прошли его лучшие годы. Больше восьмидесяти лет было оно центром художественной жизни Москвы, успешно соперничало с императорской Академией художеств. Преподавали в нем художники наилучшие, гордость и цвет русского искусства, — Шишкин, Перов, Саврасов, Поленов, Коровин, Серов, Левитан, Васнецов. Теперь же Училище было преобразовано в Свободные художественные мастерские…

Павел, двоюродный брат, тоже окончил это Училище, только позднее, в годы войны, по мастерской Малютина. Жил Павел в Москве вдвоем с Александром, своим родным братом, разыскал их Андрей на Арбате, на чердаке пятиэтажного дома…

Пожил Андрей у старшего брата, у Алексея, и потянуло его домой, в родное село. Потянуло неудержимо, село ему снилось даже во снах, с белым храмом посередине, с высокою колокольней. Готов был бежать хоть пешком, да помешала молоденькая актриса. Влюбился в нее, актрисочка тоже им увлеклась, но не спешила расстаться с привычной богемной жизнью. Решили: Андрей пока едет один, она же приедет в село позднее, когда там будет все для нее приготовлено.

Пересев в уездном городе с поезда на подводу, тащился он по раскисшей осенней дороге домой. В памяти возникали стихи:

Но не было тут ни трех стертых шлей, ни тем более спиц расписных, а была пожилая подводчица, худо одетая, в старом мужском зипуне и в лаптях, всем своим горьким, убитым видом напоминавшая «Бабу в телеге» Серова. Телега была дряхла, скрипела всеми своими суставами, колеса болтались расхлябанно, вот-вот развалятся…

Он очень любил позднюю осень, холодный хрустальный воздух, тонкое благородство осенних красок — нежнейшие, чуть уловимые глазом оттенки голых березовых грив, шоколадно-лиловые и фиолетовые; жухлые бурые, желтые, охристые оттенки увянувших трав, бурьяна, опустошающую печаль сжатых полей, выкошенных лугов с мокрыми и кривыми стогами с торчащими из верхушек остожинами, и среди этих увянувших красок — празднично-ярко, бархатным новым ковром зеленеющий клин озими…

Но сегодня кругом все было другое. Тощая лошаденка тащила телегу мимо темных обезмужичевших деревень, совсем обнищавших за годы войны и разрухи. Мертвы и мокры были поля, глаз нигде не встречал посевов, зеленеющих озимей. Мокро, убого чернели сараи, овины, иные со снятою с крыш соломой, ушедшей на корм скоту, с голо и страшно торчавшими, словно черные ребра, стропилами. И эта дорожная жидкая грязь, и телега, и баба, и черные избы, пустые поля и гумна, мокшие под осенним дождем, — все наводило тоску.

Строчки, сами собой застревавшие в сердце, вызывали глухое рыдание.

Свое же родное село, оставленное три года назад, представлялось ему почему-то таким, каким оно помнилось с детства, — сытым, богатым, окруженным полями ржей и овсов, бирюзою цветущего льна, багровыми клеверами, луговым разнотравьем. Агустовский горячий ветер доносил до села бражный дух доспевающих ржей. В страдную пору на гумнах курились овины, одуряюще сытно пахло горячей ржаной соломой, снопами, овинным душком. На огородах смешанный запах мокрой земли, дождя и укропа. А по утрам на рассвете с токов, которые здесь называют ладонями, отчетливо доносился то затухавший, то с силой взрывавшийся снова слаженный цокот цепов.

По праздникам мать водила Андрейку в храм, пытаясь в нем закрепить религиозные чувства. Поражали иконы, картины на стенах, на сводах, великолепие, блеск золотого иконостаса, мерцание красных лампад, жаркий треск и сияние свечей, запах горячего воска, синий ладанный дым, сладкие голоса невидимого хора, возносящиеся под купол, к торжественно восседающему на облаке бородатому Саваофу, перстами благословляющему с высоты тесно набитый молящимся людом храм.

А как звонили в селе праздничные колокола! Звон их был особенный, задушевный, торжественный, несся он по полям и лесам, наполняя собой всю природу, и природа, притихнув, внимала ему, и он внимал вместе с нею. И так хорошо ему думалось и мечталось под этот звон…

Все в селе говорило, что здесь живут и работают иконописцы. Выйдешь, бывало, на улицу, — возле дома, в тенечке, в рубахе из плиса, в заляпанном красками фартуке, в сдвинутых на лоб очках сидит узкогрудый, с горбатой спиной человек и хватает открытым ртом воздух. То из душной прокуренной горенки, оторвавшись на час от иконной доски, вышел иконописец-надомник проветрить свои истомленные легкие. В открытом окошке другой избы увидишь склоненную над не готовой еще иконой плешивую голову. То тоже мастер-надомник. По правую и по левую руку двое мальчишек-учеников. Из мастерской, где чеканят оклады к иконам, слышится звон молотков чеканщиков. Босые мальчишки шагают по улице, в молескиновых драных штанах, в картузишках, на головах — связки мелкой иконы. Это ученики мастерских тащат иконы в чеканную. На дороге — подводы с кряжьем кипариса, медленно движутся к центру села. На задворках — задушенное хрипенье пил, приятный нездешний запах заморского дерева, — там кипарис распускают на доски. У сарафановских складов в Ильинском прогоне на подводы грузят икону уже готовую, упакованную — отправляют к железной дороге, в уезд, откуда она разойдется по всей России. Возле новых тесовых ворот мастерской Коровенкова, дико кося лиловым выпуклым глазом, танцует, грызет удила кровный рысак, заложенный в легонький тарантас с ошиненными колесами. То сам, Александр Трифонович, собирается в город…