Александр Зеленов - Призвание

А за селом, на курившихся первым весенним парком проталинах, парни, мальчишки и девки катали крашеные и золоченые пасхальные яйца; шли за подснежниками в елошник; бегали босиком по пробивавшейся первой зеленой травке; в свободных от сена сараях устраивали качели.

Отдельно гуляла по Невскому (так звали в шутку верхнюю улицу) чистая публика, «первый класс» — сынки и дочки богатых хозяев.

Но вот пролетала быстро неделя невиданных кутежей и обжорства, вновь наступали будни, тяжелые, скучные. Во вторник, после пьяной Фоминой недели, бабы с плачем и воем, таща за собою детишек, как на войну, вновь провожали своих мастеров. Провожали до росстани, до кривой сосны на дороге в город, чтобы встретить их снова только лишь через год…

Знал Андрей, что встретит село не таким, и все-таки был поражен переменами.

Триста лет занималось село иконописным делом. Триста лет, поколение за поколением, было оно для России главным поставщиком дорогой иконы. Но грянула революция, и, по выражению одного из местных талицких мастеров, все попы оказались за бортом революционного корабля, а ихний цех — у разбитого корыта.

Мастерские были закрыты. Иконные лавки — тоже. Не слали теперь заказов ни церкви, ни скиты, ни монастыри. Икона стала ненужной. Сотни иконописцев остались без дела, а стало быть, и без заработка. Многих из них революция и война разбросали по фабрикам, по заводам, по разным конторам. Жить в селе стало голодно, и хоть долбилом, хоть кадилом, а пропитание себе надобно было добыть. Кой-кто подался в губернии более хлебородные, а остававшиеся питались льняным и подсолнечным жмыхом, ракушей [16] Ракуша — оболочка гречневого зерна. , мололи сушеные овощи, в хлеб добавляли кору, лебеду…

Год спустя после революции остававшиеся в селе мастера попытались объединиться в артель. Назвали ее Первой талицкой художественно-декоративной артелью. Вступила в нее и часть бывших хозяев, которых Советская власть окулачила. Стали писать и иконы и декорации, реставрировали несколько церквушек, но на икону не было спроса, начались разногласия, не заладилось дело, и артель развалилась. Кто взялся лапти плести или плотничать, кто подался в пожарники, а один бывший платьичник, Мохов, тот сперва в пастухи, а потом в милиционеры ушел, на ремень повесив, по выражению местного стихоплета и пьяницы Гришки Халды, вместо дудки револьверт. Сам же Гришка на пару с Митюхой Кутыриным бродили по деревням и за картошку, за хлеб рисовали баб, мужиков и девок, причем Халда нередко влюблялся в своих натурщиц, особенно если натура была молодая, и под готовым портретом оставлял еще и собственного сочинения стихи:

Или:

Многие, вспомнив свое крестьянство, получили от новой власти наделы и вновь взялись за соху. Обзавелись лошаденками и наделами братья Плетюхины, братья Лубковы — Иван и Кузьма, Олёха Батыгин, Митюха Кутырин, Ильюха Золотяков. Даже славнейший из бывших сарафановских мастеров Буканов Иван, много лет до этого преподававший иконописное дело в Комитетской школе, вынужден был на хозяйство осесть — лошаденку завел, стал возделывать землю да возить иногда разную кладь.

Давно ль мастера щеголяли по праздникам в городской одёже — тростки, манжеты, шляпы, — а теперь перестали даже и бороды брить, обмужичились.

Ихние жены при прежней-то власти дома сидели и только варенье варили да семечки щелкали. А как революция прикатила, стали они своих муженьков прямо поедом есть, измываться над ними, что остались при пиковом интересе.

Кое-кто возмечтал о возврате минувших времен. Бронзовый бюст императора Александра Второго освободителя, что возвышался на площади возле храма, несколько раз волисполкомцы топили в пруду, но кто-то упорно извлекал его оттуда по ночам, очищал от грязи и тины и вновь устанавливал на пьедестале. Сын покойного Александра Трифоныча, молодой Коровенков, прозванный Лобудой, у которого новая власть отняла двухэтажную мастерскую с конюшней, оставив ему всего одного рысака да новенький тарантас, запил вусмерть с обиды и в пьяном раже, выкатывая кровяные белки, хрипел, понося на чем свет стоит нынешние порядки. Сын другого иконного короля, Сарафанова, Михаил, которого еще так недавно боялись пуще господа бога, бродил теперь по селу неприкаянно, сгорбясь и весь почернев, и все что-то шептал себе под нос, пуская пузыристую слюну в отросшую грязную бороду, вроде как тронулся. В мастерской его, отданной под нардом, парни и девки по вечерам устраивали танцульки, любительские спектакли, а в каменных двухэтажных палатах, где прежде сверкали хрустальные люстры, висели картины, редчайшие золотые иконы, лежали ковры, по которым бегали шустро молоденькие горничные из местных, которых хозяин, брюхатя, часто менял, сначала разместился волсовет, а потом передали их под начальную школу, и бывшие апартаменты оглашались теперь по утрам пронзительным криком и гомоном школьников.

Не только хозяев, а и всех мастеров лишила новая власть прежних профессий и привилегий, заставила заниматься делом несвойственным. А что оставалось делать, где применить свой талант? И только один из всех многочисленных мастеров не пожелал изменять своему призванию. Успел лишь вернуться с германской, как кинул мешок за плечи и прямо в шинели, в обмотках убег, ускакал из дома, только его и видели. Оставил голодную семью в холодной избе-развалюхе, а сам мотается где-то, бог знает, — то его в Шуе увидят, то где на Волге, то в Москве или в Питере. Бегал от дому как черт от грому, будто нечистая сила его по земле гоняла, не давая ни сна ни покоя. Говорили, по клубам да по нардомам работает, декорации пишет к спектаклям. И за работу берет не деньгами — черт ли в них толку, в керенках! — а только материей и мукой.

Звали этого живописца Иван Доляков.

На помощь талицким мастерам пришел губернский Артельсоюз, стал поставлять им сырье. И принялись расписывать таличане новый «товар» — чашки, ложки, матрешки, ковши, солонки и ларцы. Каленой иглой по дереву выжигали рисунок, потом от руки раскрашивали.