Александр Зеленов - Призвание

Рисунок брали кто и откуда сможет. Пользовали дешевенькие открытки, лубочные картинки, альбом с орнаментами всех народов, всех стран и времен. Работали кто и во что горазд, без руководства, без всякого стиля. Сырье поставлялось в артель никудышное, расценки были неслыханно низки, потому и стремились они, мастера, к одному — выколачивать из деревянной этой посуды побольше керенок.

Явившись в родное село, и поспешил подключиться к новому делу Норин Андрей. Стал помогать мастерам и советом и делом, сам вместе с ними расписывал деревянный товар, знакомил бывших иконописцев с законами живописи, рисунка, с основами анатомии, перспективы. Учил, но и сам себе ясно не представлял, как, куда повести, по какому пути направить потерявшее почву искусство односельчан, как использовать многовековой их опыт.

Артель дышала на ладан, когда появился в селе неожиданный гость из Москвы, с голосом мягким, интеллигентным, с городскими манерами. Одевался тоже по-городскому, всегда был тщательно выбрит, наглажен, при галстуке. Гость живо заинтересовался их делом, стал приглашать мастеров для бесед, подолгу беседовал с ними об их искусстве, со всеми вместе и с каждым в отдельности.

А вскоре все с тем же мешком за плечами, но в новом пальто и в смазных сапогах в село заявился Иван Доляков. Обосновался с семейством в старой материной избенке, пригласил к себе Гришку Халду, бывшего личника, заперся с ним на засов — и неделями не вылазят из-за стола, даже ночами глобус [18] Глобус — стеклянный, налитый чистой водою шар, подвешиваемый над рабочим столом иконописца. Отражая свет лампы на поверхность расписываемого предмета, создает иллюзию дневного освещения. палят, всё чего-то мудруют.

Гадюкой пополз по селу слушок: не иначе как новые деньги подделывают, что недавно стали ходить заместо керенок! Соседские ж бабы, кому довелось покалякать с Авдотьей, супругой Ивана, болтали другое: будто бы вовсе не деньги, а коробочки некие, красоты небывалой, невиданной, пишут…

На большой перемене Сашка любил бродить по аудиториям старшекурсников, разглядывая оставленные на мольбертах работы. Второй курс штудировал голову (нравилось даже само слово «штудировать», веяло от него чем-то крепким и основательным, настоящим). Третьекурсники рисовали скелет, потом фигуру в одежде. Старшие курсы имели дело уже с обнаженной натурой.

Натурщиком у четвертого курса был тощий костлявый старик с бородой и лицом Тициана, у пятикурсников — местная молодая женщина, первое время, пока не привыкла, ладонями прикрывавшая груди и низ живота.

Сашке нравилась та особая атмосфера аудиторий, оставленных только что, — эти расставленные вкруговую и в беспорядке мольберты с начатыми работами, отдыхающий, в длинных «семейных» трусах и в наброшенном на костлявые плечи пальто, Тициан; тихо, как мышь, возившаяся за ширмой натурщица, бережно убиравшая в лиф большие крестьянские груди, начатые изображения которой десятками множились тут же. Он выбирал глазами работы, которые нравились больше, и наслаждался мастеровитостью старшекурсников, тем, как умело они выявляли форму на белом слепом листе. Все это волновало и вызывало в нем зависть, хорошую, добрую.

Порой он заглядывал в аудитории, где старшекурсники занимались составлением собственных композиций или корпели над копиями с миниатюр талицких мастеров. Как-то наткнулся на нескольких старшекурсников, горячо обсуждавших лежавшую на столе работу. Порхали словечки «роскрышь», «тушовка», «сплавка», «вохренье», «первая, третья, пятая плавь…», частью известные, частью еще незнакомые. Саженного роста парень с простецким лицом и прозрачными, словно вода из ключа, глазами, стриженный под нулевку, изливал свою душу, счастливо жалуясь, как мудрено копировать Долякова. «Раз пятнадцать счищал и снова потом заплавлял! Теперь вот вроде бы получилось…» — признавался он в неком счастливом изнеможении, вероятно, не в первый уж раз показывая работу свою приятелям.

Сашка и раньше слыхал, как трудно копировать этого мастера. Виртуозен и сложен рисунок, причудлива композиция, неповторимы, особенны краски, будто он, мастер, был колдуном, которому ведом некий секрет, заставлявший обычные краски звучать по-особенному. Была в них неизъяснимая сила и звучность, которые завораживали. Кто говорил, что секрет — в подготовке белилами, что работает мастер лишь цельными, неразбельными красками, умеет искать нужные сочетания цветов, а кто утверждал, что секрет — в притенениях, в приплавках, в умении тонко вплавлять один цвет в другой, приплескивая в тенях иной, чем основная, краской…

Ходили слухи еще, что собирал Доляков по лугам полевые цветы. Натащит домой, разбросает — и ну составлять колера. Вот потому-то многие композиции у него и напоминают букеты…

Многое говорилось, много ходило слухов. Говорили, что никогда он не делал эскизов, писал все сразу и набело; что может писать сразу несколько композиций: поработает над одной — начинает другую, берется за третью, к первой потом возвращается. Работает он стихийно, по вдохновению, мысли ему приходят молниеносные. Пишет на диво быстро, когда на него накатит, ночи работает напролет. А по утрам он будто бы наблюдает, как выкатывается солнце…

Малорослый, худой, угловатый, с растрепанными усами, в больших сапогах, подвижный как ртуть, с малосвязной запутанной речью, одним лишь своим присутствием он вносил во все беспорядок. В доме его была постоянная бедность, бедлам. Но всех восхищали его работы, восторг вызывали звонкие, чистые краски, филигранная тонкость рисунка, фантастичность сюжетов, смелые композиции. Огромные деньги платила заграница за все его «тройки», «битвы», «гулянки», за сказки. Ему одному из первых в артели было присвоено звание заслуженного.

Что вывело вдруг на прямую дорогу никому не известного ранее богомаза, недоучившегося доличника? Было теперь у него, кажется, всё — и слава, и деньги. Да, слава была, и большая, всемирная. Но вот деньги… Они у него не водились, не шли ему впрок. Все у него уплывало меж пальцев. Работал он много и не жалея себя, пробовал все, что попадалось под руку: писал на картоне, железе и жести, писал на стекле, на слоновой кости, пергаменте, перламутре, финифти-эмали, на фарфоре и даже на камне и дереве. Прочность красок своих проверял, опуская на несколько суток изделия в русскую сорокаградусную. Случалось, за месяц расписывал этих коробочек, пудрениц, брошек по тридцать и более штук. Авдотья, супруга его, таскала изделия эти на сдачу в артель бельевыми корзинами. К тому же нередко перепадали ему и заказы крупные, денежные — от торговых организаций, издательств, музеев и частных лиц. Его приезды в Москву превращались во встречи с художниками, артистами и писателями, коллекционерами, любителями искусства. Это его рукой расписанная сценами из «Лоэнгрина» шкатулка была в свое время подарена Собинову, а другая шкатулка — со сценами из «Годунова», все десять актов, — знаменитому иностранному дирижеру Коутцу, гастролировавшему в Большом театре в Москве.