Александр Зеленов - Призвание

Правда, не сразу он стал замечать, как при входе в подъезд ресторана, ярко и празднично освещенный, а после этого — в зал его друзья о чем-то шептались. Сначала с важным и бородатым швейцаром, потом с метрдотелем, показывая глазами на новые его чесанки и суя незаметно швейцару и метрдотелю скомканные рубли; как потом, выбрав отдельный столик, преподносили ему торжественно меню на толстой лощеной бумаге, словно заранее предупреждая, что хозяин здесь — он, и заранее соглашаясь со всем, что он, Лубков, пожелает и выберет.

Он, бывший балтийский матрос, смущенно бродил по лощеной бумаге блуждающим взглядом, едва разбирая неведомые названия напитков и блюд и выбирая самые дорогие, которые, кстати, они же ему и подсказывали. А когда все вплывали в блаженное состояние, они клялись ему в вечной дружбе, требуя, чтобы он их одних только и слушал, только их и держался всегда, во всех случаях жизни, уверяя, что с ними не пропадет. А за полночь, когда дружеский ужин кончался и подходила зевающая официантка со счетом, за столиком вдруг устанавливалась тишина, неловкая, напряженная. Все отводили глаза, делая вид, что это их не касается, что за столом есть хозяин…

Случалось нередко и так, что к моменту подачи счета друзья успевали куда-то исчезнуть, оставив его за столом одного, и ему приходилось опять лезть в карман за бумажником. Но, как только он успевал расплатиться, все появлялись откуда-то снова, опять продолжались и шутки и смех, заверения в сердечной дружбе, в том, что они завсегда готовы на всеи для него, и для дела, обеспечения артели работой, договорами, заказами…

Предлагали и левые заработки. В Москве ведь есть иностранцы, талицкий их «товар» оторвут с руками, заплатят любые деньги, так почему бы ему…

Потом он узнал, что от этих его дружков почти ничего не зависело, кроме разве что номерка в гостинице да еще, может быть, билета в театр; что были они, эти его «друзья», просто мелкие хищники, неизвестно откуда берущиеся, но возникающие возле каждого крупного дела, особенно дела денежного. Только тогда он, стыдясь за себя, ругая за лопоухость, порвал с ними всякие отношения, полностью открестился от них.

Но вся эта мелочь, жулье и сейчас оставались на месте, врагами же объявили руководителей.

Когда с человеком случится несчастье или его одолеет предчувствие неминучей беды, он, словно слепая лошадь на приводе, начинает ходить по бесконечному кругу, пытаясь нащупать причину, вновь и вновь возвращаясь к истокам, с мучительной, неотвязной мыслью, когдавсе это могло случиться, с чего и как началось…

Почему-то именно в этот его, Кузьмы Лубкова, приезд в столице особенно заинтересовались его прежними связями, подробно расспрашивали о прежнем начальстве, с которым он вел дела, подозрительный интерес проявляли к истории пятилетней давности, когда у него на станции был похищен ящик с лаковыми изделиями, предназначенными для Торгсина, — шестьдесят восемь коробок, готовых, расписанных мастерами, с фамилиями и датами, маркированных, общей стоимостью больше пяти с половиной тысяч рублей.

Он тут же тогда подал в ГПУ на розыск и написал заявление в Москву и в артель. Украденные изделия не нашли, списали в убытки, все было давно забыто. Но почему же сейчас опять возникает этот вопрос? Но нет, он, председатель, чист перед ними и чист перед собственной совестью.

В чем же тогда причина его беспокойства?

За годы существования артели много разных и всяких перебывало у них в селе. Журналисты, ученые и писатели, искусствоведы, художники, режиссеры, туристы, дельцы и прочие гости, как заграничные, так и свои. Хвалили и восхищались, превозносили, ругали, устраивали дискуссии. Пытались нагреть даже руки или поднимали вокруг их искусства возню…

Много всяких перебывало, но почему-то особенный след оставил один. Он прибыл в село вальяжный, в полувоенном френче и фуражке, в новеньких желтых крагах, с усиками-соплями под крупным породистым носом и с желтым скрипучим портфелем в руке. Чисто, до лоска пробритая кожа, атласистая, холеная. Представился кратко: «Товарищ Биннер. Из центра». Днями сидел у них в мастерских, в бухгалтерии, листал платежные ведомости. Потом ходил по домам мастеров, с удовольствием кушал крестьянские жирные щи со свининой, домашние пироги. Не отказывался и выпить, но только — «ни-ни, не больше трох румок», потому как находится при исполнении… Охотно делился он с мастерами столичными новостями и сплетнями, порою таинственно замолкая на полуслове, давая понять, мол, известно ему много больше того, что он может сказать, и что речь тут идет о предметах слишком значительных. И они, мастера, открывались ему как на духу, рассказывая о наболевшем…

А вскоре в одном из столичных журналов появилась большая статья, где он их называл, мастеров, пособниками классового врага, а живопись их — выражением воззрений кулацких слоев деревни. Он называл их искусство отдушиной для классово чуждой идеологии. Вменялось также в вину мастерам, что они не вступили в колхоз…

Время было тоже тогда суровое, шла коллективизация, и оказаться вдруг в стане классового врага им, мастерам, никак не светило.

Откуда все это, как, почему? А ведь как трудно складывалась артель! Как мучились, как бедовали они, осваивая новое производство! Артель даже места себе не имела, ютилась в холодном и тесном сарайчике. А сколько было хлопот с правовым оформлением артели! А с освоением лаков! Артель их никто не хотел признавать ни в уезде и ни в губернии. Просто не верили им, бывшим иконописцам, думали, что артель создают фиктивную, для писания икон. «A-а, богомазы! Какие из вас художники? Будете снова мазать богородиц своих да Никол…» И только успех, успех небывалый помог сдвинуть с места дела артели. Совнарком выделил средства на приобретение зданий под мастерские, под школу, на обучение будущих мастеров. То были годы расцвета, триумфа их искусства. И когда их признали, когда их искусство стало явлением, с которым нельзя не считаться, оно породило дискуссии, споры, журнальные битвы. Одних оно восхищало, но были такие, кто усмотрел в их искусстве искусство «не наше», «не пролетарское», «классово чуждое». И вот эти последние, обвиняя их, талицких мастеров, во всех смертных грехах, пытаются до сих пор столкнуть их искусство с правильного пути, дать ему направление не только не свойственное, но разрушающее его, лишающее его самого главного, что принесло ему мировую славу. И он, Лубков, возражал против этого, отстаивал до последней возможности. И будет отстаивать впредь.

Ведь как они, таличане, упорно искали свой стиль, свою манеру письма! Искали вслепую, ощупкой. И если бы не профессор Бокшанский, который направил их, мастеров, на истинный путь, кто знает, как бы у них все получилось…