Александр Зеленов - Призвание

Много, конечно, для них, для артели, сделал Норин Андрей, их земляк, даровитый художник. Но самое главное сделал Бокшанский, тоже ихний земляк, таличанин. В те годы, в начале двадцатых, был он просто искусствоведом, еще никому не известным, незнаемым. Служил в Москве, в знаменитой той галерее, что находилась в Лаврушинском переулке, и был частым гостем в другом переулке, Леонтьевском, в котором располагался Кустарный музей.

Он стал наезжать к ним в село каждое лето еще до того, как они организовались в артель древней живописи. Беседовал с ними, внушал, что писание икон не всегда, не во все времена было делом ремесленным и казенным, а в века минувшие было оно высоким искусством, являвшим миру высокие образцы прекрасного. И говорил об Андрее Рублеве, Симоне Ушакове, о стилях древлего Киева, Суздаля, Новгорода Великого. Он приводил мастеров в сельский их храм и показывал в нем иконы, писанные их предками. В оные времена, как он утверждал, таличане имели свой собственный стиль, начало берущий от писем строгановских и новгородских. Были среди таличан свои знаменитые мастера. И называл имена живописцев, добавляя при этом, что одинаковость многих имен с именами ныне живущих — свидетельство безусловной преемственности. Он раскрывал перед ними ту красоту, что скрыта была за далью столетий. И совершалось чудо: иконы давно знакомые, примелькавшиеся, с самого детства виденные, — все эти «акафисты» чудотворцам, Спасителю, Богородице — вдруг представали в ином совершенно свете. То были не просто иконы, что сотнями мазали на продажу они, богомазы, — нет, то были произведения искусства великого, древнего, искусства, в котором народ воплощал свои думы, надежды, свои вековые чаяния, веру в добро, справедливость, в лучшую жизнь.

Он, их друг и наставник, пробуждал в мастерах гордость. Гордость — и чувство собственного достоинства. Ведь они же владеют чудом — чудом старинной темперной живописи, повсеместно давно утраченной и пронесенной через столетия только ими одними, сохранившейся только у них!.. Да и сами они, мастера, кто они были в недавнем прошлом? Разве в руках у них было одно ремесло с запахом тухлых яиц и олифы? Нет! Их росписи до сих пор оставались в больших городах, в столицах, даже в кремлевских палатах и храмах Москвы. Было у них знакомство с большими художниками. Почти все они, несмотря на малую свою грамотность, в свое время читали «Историю искусств» Гнедича или Бенуа, а Иван Доляков, тот с войны кроме вшей и окопного духа и Рафаэля еще принес, — огромную книгу на незнакомом им языке, из серии «Klassiker der Kunst» [25] «Классики искусства». . Обнаружил он эту книгу в Восточной Пруссии, в разбитой снарядом немецкой усадьбе, среди остатков библиотеки, да так и не расставался с нею с тех пор. Сопровождала она его всю войну во всех тревогах и передрягах окопной жизни, затем привез он ее домой, сохраняя как драгоценность. И стала она, эта книга, для него, да и для многих других талицких мастеров, как своеобразным источником вдохновений, так и прямых заимствований, ибо была иллюстрирована прекрасно.

…Много рассказывал их земляк о лаках и лаковой живописи, секрет которой тоже был ныне во многом утрачен. И опять уводил их в историю, в древность — на родину лаков Дальний Восток, в Персию, Византию, прародину православной иконы, а затем еще дальше, в Древнюю Грецию.

Так неожиданно для себя они оказались наследниками. Наследниками искусства великого, древнего. Оказались, но только не ведали одного: просто не знали, что им делать с этим своим наследством.

Но он, их земляк, и тут подсказал им выход. Он им дал содержание, дал направление, темы. Вот тогда и посыпались, как из мешка, «тройки», «парочки», «поцелуи», «гулянки», «охоты» и «рыбные ловли», пейзажи родных полей и лесов, сюжеты из русских песен, из сказок, былин, из произведений классиков, стилизованные в духе древних иконописных традиций, — словом, все то, чем жили сами они, мастера, и чем жили веками их предки.

Он, их земляк и наставник, знал прекрасно всех бывших хозяев в селе, всех мастеров, сам хорошо резал гравюры и хорошо рисовал, прекрасно играл на скрипке, разбирался в истории искусств и понимал иконное дело до тонкостей. Рождение новой артели, ее становление крепчайшею пуповиной было связано именно с ним. В двадцать четвертом году, в декабре, они, семь талицких мастеров, составили то ядро, поначалу наименованное «Артель древней живописи», что потом разрасталось с каждым годом и разрослось уже ныне в Товарищество художников, в котором сейчас более ста мастеров.

Имели они теперь, кажется, все. Имели прекрасные мастерские, училище, слава о них и об ихнем искусстве облетела весь мир — но…

Но ни он, их наставник, ни сами они не были в состоянии выстоять против натиска непонимания и добросовестных заблуждений, демагогии, боязни, лакейства, прислужничества, что под флагом «осовременивания» их искусства и перевода его на рельсы стиля реальноготолкало его на гибельный путь нивелирования, уничтожения в нем самого ценного. И если бы не поддержка еще одного человека, очень известного, кто знает, может, давно бы уж их искусство было повернуто в сторону, гибельную для него, и превратилось бы снова в пошлое ремесло, от которого с превеликим трудом они так мучительно избавлялись.

Они, четверо талицких мастеров, — сам он, Лубков, а с ним Лазунов, Доляков и Митюха Кутырин — посетили его, этого человека, приехав к нему в столицу, лет семь или восемь назад и до сих пор бережно сохраняли память об этой с ним встрече.

Было за полдень, когда они вчетвером остановились на углу Малой Никитской и Спиридоньевского переулка, возле особняка причудливых форм; разглядывая массивные каменные опоры парадного входа, поддерживающие огромный балкон, фриз с цветными изображениями вьющихся непонятных растений и окна разной величины и формы, в беспорядке разбросанные по фасаду. Решетка ограды, перила балкона, оконные переплеты напоминали то ли стебли нездешних растений, то ли стилизованные изображения волн.

— Здесь! — сказал Лазунов.

Почетный член их артели, свояк Долякова, человек осведомленный и знающий, он жил в Москве и в годы нэпа имел свою мастерскую. Лазунов рассказал мастерам, что особняк этот выстроен был по проекту знаменитого архитектора Федора Шехтеля для миллионера Рябушинского в модном в то время стиле «венский модерн», а человек, который их пригласил, поселился в нем в прошлом году, вернувшись из Италии, из Сорренто.

Мастера оробели: входить — не входить? Ведь не шутка! Того, к кому они шли, читала и знала не только наша страна, но весь мир. Они тоже читали, любили его. Кутырин писал его Данко; писали и «Буревестника», «Песню о Соколе», сцены из пьесы «На дне», из романа «Мать». Знали, что он интересуется их искусством, сам пригласил их к себе, что есть у него несколько ихних работ, что сейчас он их ждет… Знали — и все же боялись. Его приходилось видеть до этого только на фотографиях, где он казался сердитым и старым. «Еще проберет нас за нашу работу!» — думалось самому молодому, Кутырину.