Александр Зеленов - Призвание

Горький рассказывал дальше, как он однажды принес в мастерскую книгу, лермонтовского «Демона», с каким волнением читал его мастерам и как загорелся, заслушавшись, Жихарев написать этого Деймона, словно бы въяве видел его: телом черен, мохнат, крылья огненно-красные, — суриком, ручки и ножки досиня белые, будто бы снег в лунную ночь…

Он докурил сигарету, задавил окурок о пепельницу.

— Жихарев был настоящий художник в душе. Работал он так, что ему было жаль расставаться с готовой иконой, а это — жалость не всем доступная…

Горький погрустнел и своими длинными пальцами потер переносицу. О себе он говорил неловко, конфузливо усмехаясь в усы; поправлял то и дело сползавший пиджак, приподнимая по очереди угловатые острые плечи.

Передохнув, увлеченно принялся рассказывать еще о двух таличанах, Ситанове и Одинцове Павле, тоже учениках, с которыми вместе работал у Салабанова. С Одинцовым сошелся особенно близко, тот был почти ровесник, очень похожий судьбой, — лет с восьми тоже мыкался по чужим людям. Был он талантливый рисовальщик, карикатурист. После вышел из него мастер хороший, но ненадолго хватило, годам к тридцати начал пить…

— Он мне письма писал. Потом я встретил его в Москве, на Хитровом рынке, уже босяком. А после услышал, что умер в тифе. — И — заключил: — Хорошие были люди! Только жизнь-то была анафемски плоха, невыносимо скучна и их недостойна…

— И у нас вон в селе тоже прежде… Сколько разных людей пропало, сколько спилось! — горячо подхватил Доляков. — В человеке бурлит молодой талант, он рвется куда-то, а не находит в себе духовного наслаждения в работе и начинает пить… А вы-то уж знаете, что такое искусство!

Куря одну за другой сигареты, пуская дым из широких ноздрей, словно процеживая, Горький раскашлялся вдруг, хватаясь руками за впалую грудь, бухающими глухими звуками. Шея его цвета старого дерева, в частой сетке морщин, покраснела, будто нажгли крапивой, лицо налилось бурой кровью. Кашлял долго и трудно, тряся указательным пальцем: дескать, подождите, сейчас пройдет…

Долго отдыхивался, вытирал пальцем слезы, уставя в пол измученные глаза. Только теперь стало видно, как тяжело он был болен. Когда отдышался, в глазах пропала усталость, снова они налились синевой, горячей, насквозь просвечивающей.

— А неприятным и самым страшным в учебе для меня было знаете что? — спросил он, хитро прищуриваясь. — Это когда надо было яйца расчинять для красок. Надо сначала яйцо расколоть… осторожно так, сверху, белок слить в одну, желток же в другую чашку. А перед тем покатать желток на ладонях — из ладони в ладонь, освободить от остатков белка и не разлить при этом желток, в тоненькой пленочке сохранить, — ну, это вы лучше знаете сами!.. И вот я то портил желток, разливал его в яйце, то вдруг сливал белок в чашку с желтком и портил этим все желтки, что успевал отделить. А за это — били…

Он пристроил в мундштук новую сигарету, снова полез в карман за платком, вытер усы.

Рассказывая, он иногда щурил глаза, приподнимал нависавшие брови. Или рассматривал свои крупные руки, словно искал на них что-то, может быть, следы своего тяжелого опыта. Или лепил ладонями в воздухе, создавая живую картину.

Волжский знакомый говор на «о» успокоил гостей, волнение их улеглось, а вместе с тем исчезло куда-то и все окружающее. Кто-то входил в кабинет, спрашивал, Алексей Максимович отвечал, но гости уже целиком жили в сиянии его помолодевших глаз, в движениях лепивших из воздуха рук, в свете его улыбки. Особенно переживал Доляков. Как мальчуган, зачарованный фокусником, он неотрывно следил за каждым движением хозяина, отражая их, словно в зеркале, на своем изумленно-подвижном лице: вслед за хозяином шевелил растрепанными усами, вздергивал на лоб пучочки кустистых бровей, округлял и выкатывал угольные глаза, и все это непроизвольно, восторженно. Когда же хозяин повел рассказ свой о Жихареве, он так глубоко и искренне переживал, словно жалел, что не Жихарев он, а всего лишь навсего Доляков, и с какой бы радостью — вот хоть сейчас! — сделался этим Жихаревым.

Обаяние рассказов своих нарушил сам Горький:

— Ну-с, а теперь послушаем вас…

И принялся их расспрашивать, как они, таличане, живут. Попросил рассказать и о нуждах артели.

Все смущенно молчали, никто не решался первым. Хозяин остановился взглядом на Долякове, самом худом и невзрачном среди гостей:

— Вот вы, Иван Иванович… Какая у вас семья? Семь человек! Это только детей?.. Ну-с, вот вы и скажите, как вы живете. Материально, я имею в виду. Вот у меня здесь две ваши миниатюры (он показал), сколько времени вы потратили, чтобы их написать?

— С месяц примерно.

— А заработали сколько?

— Рублей двести пятьдесят.

Что-то прикинув в уме, Горький сказал:

— Мало! На семью в девять человек этого — мало. Вот и рассказывайте, в чем вы нуждаетесь…

Косноязычно, выталкивая слова, то и дело сбиваясь, мастер заговорил, что хошаНаркомснаб и Облснаб и установили им пайки первой категории, но мастера их, как правило, не получают.

— В чем тут дело — никак не поймем, — поспешил на выручку Долякову Лубков. — За одну только зиму перебывало у нас столько разных комиссий, обследований — и из Москвы, и из области, и от Союза художников, от РКП… всех и не перечтешь. Приедут, обследуют, наобещают, а в результате художники наши даже песку сахарного не получают вот уж четвертый месяц. Сейчас до того доходит, что ученики из профшколы стали бежать. Да и отдельные мастера глядят, куда бы им с семьями перебраться, если снабжение у нас не улучшится…

— Тут раз в газете нижегородской, — перебил его Доляков, — этот, который корресподент… Расписал про меня, каким он меня увидел. Что, мол, вот он какой, Доляков-то этот, и такой, и сякой, вроде как мировая какая известность. А я прочитал и подумал: не надобно мне твоей похвальбы! Лучше бы ты ко мне в дом заглянул, как я с семьей шушествую… Деньжонок бы нам хоть маненько, тогда бы и мы занялись разными там исканьями…

Горький нахмурился, помолчал. Попросил рассказать, как их работу оценивают, оплачивают.

Лубков сказал, есть оценочная комиссия, собирается в месяц раз. За основу берется квадратный сантиметр поверхности. Кроме того, принимается во внимание сложность сюжета, миниатюрность вещи и качество проработки, тонкость. Платят от рубля до пяти за сантиметр. Средний заработок мастера в месяц — сто десять рублей. Минимальный — около сорока, максимальный — двести.

— Способ такой оплаты не удовлетворяет многих. Поэтому есть у нас предложение оценивать наши вещи не по сантиметрам этим, а как произведения художественные.

— Я недавно в журнале в одном прочитал, — заговорил, привставая, Кутырин, — что художник, который большие картины рисует, сначала материал собирает — по разным местам, значит, ездит, высматривает, этюды, экскизы пишет, а потом уж по ним и картины, самое большее — по три, а то и по две в году… А у нас вот не так, мы не можем эти экскизы с натуры, потому как у нас промфинплан и я должен по этому промфинплану три-четыре композиции проработать за один токо месяц, переделать натуру по-своему, переварить в своем уме, потому как у нас, у каждого мастера, есть манера своя. Вот посудите сами, что передумает мастер, если с него требуют в месяц стоко картин!.. На нас же некоторые глядят, как на каких-то овчинников, на валяльщиков, на кустарей. Но ведь я не кустарь, я из пальца не высосу! У меня пока что работают руки да голова. И вряд ли кому придумать такую машину, чтоб труд наш она облегчала…