Александр Зеленов - Призвание

— Вот он, тот вид, рядом с «Мадонной». Но это уж Павел Дмитриевич постарался, и мне преподнес в подарок… Какие они отличные люди! Я просто не устаю восхищаться, насколько оба талантливы.

Поправив сползавший пиджак на угловатых плечах, продолжал:

— Я как-то подсел там, в Сорренто, к Павлу Дмитриевичу и говорю: «А знаете что, напишите-ка с меня портрет…» Он испугался: «Алексей Максимович, я никогда не писал портретов, боюсь, отниму у вас дорогое время, замучаю вас и из этого ничего не выйдет». А я: «Ничего, попробуйте!.. Зато, если выйдет, вернетесь домой с портретом Горького, и это может послужить оправданием вашей поездки за границу».

Горький вынул из мундштука окурок и зарядил мундштук снова. («Как много он курит, — подумал Лубков. — А ведь, говорят, туберкулезом долго болел, врачи нашли у него особое расширение сердца…»)

— Сейчас тот портрет в Третьяковской, а у меня есть с него фотография. Вот посмотрите… Это, по-моему, лучший портрет, написанный с меня художниками.

Гости сидели долго, было пора уходить, но уходить не хотелось. Горький принялся расспрашивать Долякова, как у него шла работа над «Словом о полку Игореве», — это ведь он посоветовал поручить иллюстрировать «Слово» именно Долякову!.. Выслушав сбивчивые ответы, пожелал всем успехов и, поднимаясь, спросил, знают ли таличане, сколько стоят их изделия за границей, как там на них наживаюся.

Цифры назвал он ошеломляющие. Потом, пожимая им руки, сказал, что поможет им всячески, чем только будет возможно.

— Искусство ваше вполне достойно более широкой и грамотной оценки, чем та, которой оно пользуется у нас! Достойно и более высокой оценки материальной.

И заключил встречу словами: «Заходите! Поговорим, побеседуем. Я всегда готов помочь вам, всегда к вашим услугам… Так приходите же! И — пишите. Пишите мне обо всем, в чем вы нуждаетесь».

Сколько же за короткое время он сделал для них, таличан! Он подарил им множество книг по искусству — целую библиотеку; первым стал привлекать их для оформления книг, направлял к ним известных московских художников, искусствоведов. Он помог им в создании музея нового талицкого искусства. При поддержке его были собраны деньги на приобретение нового здания под мастерские. Очень хотел побывать у них в Талицком сам, но не успел, не смог…

Таличане вручили ему торжественно удостоверение Почетного члена артели. Было оно бессрочным, но до обидного мал оказался для Горького этот срок. Памятен был тот июльский сумрачный вечер тридцать шестого года, когда к нему в кабинет, к Лубкову, еле переставляя ноги, приплелся Иван Доляков. Убито встал у порога, потерянным голосом произнес: «Горький умер…»

Он, председатель, сначала не понял, потом не поверил. С трудом отрываясь от стула, хрипло спросил: «Как… умер?!» — «По радио передали сейчас…» — проговорил Доляков.

Оба долго молчали. Тупо стукало сердце.

Ушел из жизни огромный художник, большой души человек. Для них, таличан, он был не только великий писатель. Он был их ближайшим другом, советчиком, как никто понимавшим, любившим, ценившим небывалое их искусство, в нем они теряли защиту, надежную, прочную. Несчастья посыпались на артель почти сразу же после его кончины, когда их искусство стали сворачивать бесцеремонно с истинного пути…

Но нет, они не сдадутся! Они постоят за себя, они будут драться, ибо за ними — огромный авторитет Горького!..

На станции в областном центре Лубков и Досекин сделали пересадку и через час уже были в райцентре.

Чувствуя недомогание, Досекин забеспокоился, как доберутся они до дому, но Лубков заявил, что еще из Москвы он отбил телеграмму Ухваткину, своему заместителю, чтобы выслал в райцентр подводу, и заверил Досекина, что в райцентре их будут ждать легкие санки и теплый тулуп.

С поезда слезли дымным морозным утром. В каменной стуже воздух был жгуч и недвижим. Весь город дымился диким кочевьем. Прямые дымы из труб медленными столбами тянулись к морозному небу, растекаясь над крышами в плоское неподвижное облако. Только что вставшее солнце, морозное и багровое, будто вмерзло над крышами в розоводымную марь. Перед вокзалом, в сизой морозной стыни, тугой и звонкой, понуро стояли запряженные в дровни лошади, все в белом инее, заколевшие за ночь. Мужики в громоздких, как избы, тулупах притопывали на визжавшем снегу пудовыми валенками, дожидаясь своих седоков. Из стоячих воротников тулупов, из лошадиных ноздрей крутыми клубами валил белый пар.

Артельского жеребца в легких санках между подводами не оказалось. Лубков обошел всю площадь — и там нигде его не было. Почему-то никто не встречал председателя. Пришлось тащиться с вещами за город и там дожидаться попутку. Досекин, тяжелый на ногу, тучный, весь обливаясь горячим потом, дымился, словно крещенская прорубь, и еле шагал.

За городом долго ждали подводу. Едва проехали первые километры, Досекину стало плохо, его разожгло. Лубков всю дорогу был мрачен, обеспокоенный еще больше.

В село притащились лишь к вечеру. Отправив сильно простуженного Досекина на квартиру, Лубков побежал в правление.

В мастерских было пусто, рабочий день кончился. В коридоре на видном месте был вывешен свежий приказ.

Лубков подошел, прочитал.

Приказ был по областному отделу искусств. В нем временно исполняющим обязанности председателя правления Товарищества назначался Ухваткин, его заместитель. А под этим приказом, внизу, был прилеплен еще один, составленный, видимо, наспех. Ему, Лубкову, как бывшему предправления, «ввиду расшатанности здоровья» выделялось из фонда Товарищества 500 рублей, и он направлялся на санаторно-курортное лечение.

Этот приказ был подписан Ухваткиным.

О том, что в мастерских давно уже неблагополучно, что ожидаются скорые перемены, в училище было известно, но младшекурсников это не волновало, — у них есть начальство, и это его забота.

Был в училище свой духовой оркестр, действовали кружки, выпускалась огромная стенгазета, красочная, веселая, часто устраивались выставки студенческих работ, так что было куда девать свободное время, и жизнь шла своим чередом.

Душою всех начинаний являлся Мерцалов. Все, что в училище было талантливого, словно магнитом притягивалось к нему. После Нового года Мерцалов провел интересную, шумную и веселую викторину с участием старших и младших курсов, и всех удивило немало, когда первый приз отхватил первокурсник Зарубин, оставивший далеко позади остальных соперников. Его горячо поздравляли, а он, прижимая к себе блестящий, пахнущий свежим лаком этюдник с набором масляных красок, молча, смущенно жал руки и с непривычки только потел и краснел.