Александр Зеленов - Призвание

Первым осилил ступени парадного Лазунов. Потянул на себя медный начищенный обруч массивной двери, служивший вместо скобы, и они оказались в прихожей, на каменном мозаичном полу. Слева при входе, в стеклянном шкафу, висел светлый плащ, расшитая тюбетейка, фуражка; под ними стояли, сникнув пустыми легкими голенищами, хромовые сапоги…

Было в прихожей пусто, никто их не встретил. Прямо по ходу, в стене, открывалась еще одна комната, а вернее, прихожая, совершенно такая же, как и эта. Доляков, в больших своих сапогах, в пиджаке, не снимая новой суконной фуражки, сидевшей на маленькой досиза выбритой голове колесом, заметив в той комнате человека, смотревшего пристально на него, направился прямо к нему. Тот тоже пошел навстречу, пока не столкнулись оба, упершись лбами в отполированное стекло…

Конфузливо обернувшись, талицкий мастер увидел в проеме двери направо смеющиеся глаза и спрятанную в вислых усах улыбку. Человек высокого роста, худой, угловатый, в морщинах, в светлом, накинутом на плечи пиджаке (так парни ходили у них в селе на гулянки) стоял в боковых дверях, улыбался, глядел, как гость штурмует большое, до самого пола, настенное зеркало.

— A-а, долгожданные таличане! А ну-ка позвольте на вас посмотреть… — загудел он рокочущим сипловатым баском. — Так вот вы какие! Ну здравствуйте, здравствуйте…

Пожимая каждому руку, он проводил их в дверь кабинета направо. Легкой походкой вошел вслед за ними, всех усадил на стулья, сам сел чуть сбоку зеленого и просторного, словно скошенный луг, письменного стола.

Еще ощущая жар от пожатий его горячей крупной ладони, они несмело присели, чинно сложив на коленях руки, вежливо приготовившись слушать. Один Доляков с мальчишеским любопытством оглядывал помещение, вертел сизой выбритой головой.

Сзади большого стола стоял застекленный шкаф. Левее — еще два шкафа, тесно набитые крошечными статуэтками. У одного вместо низа что-то вроде подтопка с железной решеткой. На стене напротив — картина в вызолоченной массивной раме: прекрасная женщина кормит грудью младенца с толстыми ножками. Чуть ниже длинный и узкий пейзаж с морем и скалами, на горизонте курится вулкан…

Горький кивнул в сторону шкафов со статуэтками: «Недурная коллекция? Все сам собирал! У меня есть еще и нумизматическая, это из старых монет, — поправился он, пояснил. — Вот поглядите, как сделана эта головка, какая благородная красота!.. А вот эта? Хоть и совсем в другом роде!.. Я всю жизнь мечтал научиться живописи, завидовал вам, художникам, говорил, что с удовольствием бы поменялся с вами профессиями, а вот живописца из меня не получилось…»

Доляков слушал вполуха, глаза его, живые и черные, цепко схватывали поочередно большую чернильницу на столе, ручку с пером, стопку чистых листов, очки в роговой оправе, положенные вверх лапками, стопку кожаных папок, массивную пепельницу, пресс-папье, цветную россыпь карандашей, длинные ножницы, нож, изображение заморской рыбы из розовато-прозрачного камня, резные фигурки трех обезьянок, одна из которых зажала ладонями уши, другая — глаза, третья — рот. В широком просторном окне виднелась белая церковь неподалеку и майское синее небо над нею с летучими легкими облаками. Все гулы и шумы улицы — звуки клаксонов бежавших автомобилей, скрежет и лязг трамваев, грохот телег ломовых извозчиков по булыжнику — доносились сюда сквозь толстые стекла приглушенно, словно из-под воды.

Расспросив, как добрались они, как скоро нашли его новое жительство, хозяин, пристроив в длинный мундштук сигарету, зажег ее и, окутывая себя густыми разводами дыма, заговорил о том, что давно уж интересуется ими, что работы их, таличан, имеются у него и здесь и были в Италии, где он до сих пор проводил осень и зиму. Там, в Сорренто, ему подарили одну из работ таличан…

— Письменный прибор, он у меня там стоял на рабочем столе. Целых двенадцать предметов!.. Это вы его расписали? — обернулся он к Долякову и, сияя из-под лохматых бровей выцветающей синевой глубоко сидящих глаз, заговорил возбужденно: — Как это у вас превосходно получилось… Отличная работа, прекрасная! Я всегда говорил, как анафемски талантлив русский человек… Знаете, я поставил прибор ваш на стол и каждого иностранца, который ко мне приходил, за руку брал, не давал ему говорить, а вел прямо к письменному столу. Вот, говорю, посмотрите, как умеют работать бывшие богомазы наши, черти лиловые!..

Он глубоко затянулся, впалые щеки ввалились.

— Меня особенно поражает и радует в ваших работах их жизнерадостность, яркость красок, прекрасная композиция, тончайшая техника отделки… Можно ли было подумать, что через иконное, консервативнейшее ремесло наиболее консервативной области искусства — живописи вы придете к вашему современному мастерству, отличному, которое вызывает восхищение даже в людях, избалованных услужливостью живописцев!..

Лазунов деликатно осведомился, почему он живопись называет консервативнейшей. Разве, мол, наши передовые художники не доказали?..

— Я потому считаю, что она веками служила — да и сейчас еще служит угодливо — по преимуществу интересам церкви, увековечению генералов, царей, банкиров, кокоток, лавочников…

Выпустив сквозь торчащие ноздри широкого носа две густые струи табачного дыма, он продолжал, конфузливо усмехаясь в усы:

— Я ведь тоже некоторым образом учился вашему ремеслу в свои молодые годы. Правда, иконы писать мне не довелось, больше все краски тер да по поручениям хозяйским бегал…

И рассказал, как проходило его учение это в Нижнем, в мастерской Салабанова, их земляка, таличанина родом, к которому он поступил на работу подростком, в четырнадцать лет.

Хозяина самого в живых уже не было, правила мастерской вдова, мягкая пьяненькая старушка, родом тоже из Талицкого. Это она объявляла ему, вновь принятому ученику, окающим володимирским говорком: «Дни теперя коротенькие, вечера длинные, дак ты с утра будешь в лавку ходить, мальчиком при лавке постоишь, а вечерами — учись!» Ученье же было больше на побегушках: то прибрать мастерскую, то самовар поставить. Только по вечерам, когда растирал краски, удавалось присматриваться, как работают мастера.

Был там один, Жихарев, личник. Мог писать и по-фряжски, и по-византийски, и итальянской манерой, был тонкий знаток иконописных подлинников, все дорогие копии чудотворных икон проходили через его руки. Человек невеселый, многим он был непонятен. Бывало, сидит всю неделю молча, весь с головой в работу уйдет. Сам в эти дни не поет и не пьет и даже не слышит, если поют другие, хоть пение и очень любит. Голову оторвет от работы, посмотрит на всех удивленно, будто впервые видит, и снова уходит в нее целиком, лицо отчужденное. Все на него посматривают, перемигиваются: как только кончит работу — запьет…