Александр Зеленов - Призвание

Кутырин даже вспотел от непривычного напряжения, выпустив столько слов за один присест.

Он ожидал почему-то встретить сердитого Горького, но робость его испарилась, когда увидал человека с доброй улыбкой, доброжелательного, внимательного.

Вытерев пот с лица, Кутырин закончил решительно:

— Надо так сделать, чтобы у мастера голова не пухла при создании новых вещей, чтобы наши художники больше видели, чтобы лучше прорабатывали тему, а не думали бы об рубле, чтобы работали не за количество, а за качество. И это нужно не токо для старых мастеров, а и для молодой смены. Нашему искусству нужно все время учиться. Сидишь-сидишь иной раз: голова, дай ума, шапку нову куплю!.. Как говорится, помрешь, а и то всего не достигнешь.

Его горячая речь пришлась по душе хозяину. Сначала он слушал мастера, оперев угловатую голову на ладонь с дымящейся сигаретой в пальцах. Потом, сверху вниз пригладив усы, глянул на собеседника резким просвечивающим взглядом:

— А интересно, есть люди, настроенные против искусства вашего?

— Конешно! — ответил Кутырин. — И не токо здесь, в центре, а и в области, и в районе, и даже в нашем колхозе. Опять же с колхозом этим произошел ициндент… Совершенно не понимают искусства! Говорят, «богомазы», говорят, нашим талицким стилем нельзя отражать современность, что все равно наше дело токо до тех пор, пока, дескать, эти ваши коробки берет заграница. Оно, мол, не может быть пролетарским и скоро умрет…

— Есть и такие, — подхватил его речь Лубков, — которые красят нас в одну краску с кулаками, попами и подкулачниками. Наезжают к нам разные гастролеры, а потом вдруг в журнале — статья. Дескать, как раньше были мы кулаки, так и сейчас. Мол, вошли в колхоз всей артелью, а фактически в нем не работали, замкнулись внутри себя и являются выражением этих… как их? — идеологических устремлений кулацких слоев деревни и не могут быть даже попутчиками пролетариата… Вон как нас разукрасили! Если, нам говорят, хотите творить, то творите в свободное от работы в колхозе время, а то всех вас, богомазов, разгоним, как только освободимся от ввоза из-за границы машин…

— А при нашем искусстве нельзя отрываться на все другие работы, особенно на тяжелый труд! — вставил значительно Доляков.

Лазунов же добавил, что к мастерам предъявляют нередко требования непонятные, даже нелепые, выполнять которые таличане просто не в состоянии.

Хозяин дома внимательно слушал, нетерпеливо постукивая по столу костистыми крупными пальцами. «Скоты, ведь какие скоты!» — проговорил он вполголоса, тут же зажег новую сигарету, вновь окутывая себя клубами дыма, разгоняя его рукой. А когда лицо его показалось из этого облака дыма, оно стало суше, крутые разводья скул обозначились резче, как и валы крупных морщин на стекловидной коже лица.

Вновь усмирив бушующий приступ кашля, провел ладонью по лбу и по темени и уставил на собеседников взгляд потвердевший и острый.

— Что вам еще мешает в работе?

В настоящее время, сказал Лубков, в артели идет перестройка. Они ведь сначала писали все больше сказки, песни, былины, разные бытовые, любовные сценки — парочки, хороводы, гулянки, тройки, охоты всяких сортов. А теперь мастера переходят на современные темы, осваивают новые производства и материалы — фреску, керамику, полотно, должны подойти вплотную к скульптуре. Но для этого необходимы книги, газеты, журналы со снимками новостроек. А сейчас мастера высасывают все из пальца или берут откуда кто сможет — срисовывают с газет, из календарей, нередко из очень плохих источников…

— А еще бы нам лучше — увидеть новые стройки, фабрики, домны, турбины, электростанции эти своими глазами, чтобы правильно изобразить, — добавил Кутырин. — Необходимы экскурсии, командировки, а денег для этого нам не дают…

— Ну, что касается литературы, это все можно поправить, — сказал хозяин и попросил гостей подождать.

Вызвал секретаря, поговорил с ним вполголоса. Спустя какое-то время в кабинет к нему внесли высокую стопу журналов и книг. Это оказались книги по искусству, журналы «Наши достижения», «СССР на стройке» — с множеством фотографий, а также другие, в их числе «Огонек».

Хозяин принялся одаривать ими гостей:

— Возьмите! Тут по искусству все больше, вам пригодятся. Я ведь многое собираю, не только книги и статуэтки. Гравюры, старинные миниатюры, фарфор дарю в музеи, в картинные галереи, в библиотеки…

Вспомнил письмо, которое он посылал какое-то время назад президенту Академии художественных наук, советуя в этом письме собрать в одном музее иконы их, таличан, сработанные в мастерских у хозяев, и сопоставить ремесленные эти поделки с работами их современными.

— Собрать — и показывать экскурсантам ремесло ваше прежнее, иконописное, и современное ваше искусство… Знаете, как бы оно впечатляло! Такая вот выставка говорила бы о глубоком символическом значении уродства, побежденного красотой свободного творчества…

Заметив, что Доляков нет-нет да и зыркнет глазами на стену, на мадонну с младенцем, спросил, улыбаясь в усы:

— Нравится?

Тот закивал торопливо досиня выбритой головой и спросил, кто художник.

— Это «Мадонна Литта» великого Леонардо. Не оригинал, конечно, а копия. А сделал ее с оригинала ваш таличанин, Норин, только не Павел, а брат его, Александр.

— Чистая работа! — проговорил Доляков восхищенно, что означало в устах его величайшую похвалу.

Алексей Максимович рассказал, как в минувшем году, когда еще жил на Малой Никитской, он посетил братьев Нориных, их земляков. Обитали они на Арбате, на чердаке пятиэтажного дома, где была у них мастерская. Еле до них добрался, до того там крута, неудобна лестница. Сказал, что когда-то по шестьдесят верст за день делал, а тут вот на лестницу еле взобрался, да и то с посторонней помощью. Восхищался этюдами Павла к огромной, задуманной им картине, что-то вроде «Явления Христа народу» художника Иванова. Художник хотел назвать ее «Реквием», он же советовал лучше назвать «Уходящая Русь»…

— Прошли к Александру, в его половину, а у того на мольберте стояла вот эта самая копия. Я был в восторге: ну до чего же анафемски здорово!.. Говорю Александру: продайте, я хорошо заплачу! А он — ни в какую, уперся: «Вещь непродажная…» Уговаривать долго пришлось. Потом — уступил, — закончил Горький, довольный.

Сказал, что вскоре же он пригласил обоих братьев в Италию, где Павел и написал с него известный его портрет. Жил он там не в самом Сорренто, а в Каподи-Сорренто, на два километра южнее, в небольшом двухэтажном доме, из которого открывался — с балкона — чудесный вид на Везувий, на Неаполитанский залив. Все было это прекрасно, торжественно, а особенно вечером, при заходе солнца…