Александр Зеленов - Призвание

Бредень, ведра, мешки под рыбу — все уж готово, приказчик принес даже стул для хозяина. Ждут самого, без него начинать нельзя…

Но вот и он показался. На тарантасе на легоньком катит. Матвей, работник, на козлах. Лошадь — как лев, Нагибом, кажется, звать. Разворачивает жеребца — и прямо на двор к приказчику. Матвей жеребца распрягает, под морду торбу с овсом, и все идут на реку. На возвышении, откуда все видно, приказчик становит стул для хозяина, мастера раздеваются до подштанников, ждут команды…

Вот хозяин со стула машет платком. «Забредай!» — командует Комаров. Дядя Василий Кокурин и дядя Марычев крестятся: «Господи, бласлови!..» — лезут с кокотьями в воду.

В малом затоне действительно неглубоко, да только и рыбы там мало. Раз забрели, другой — хозяин велит лезть в большой. Приказчик за ним стул переносит, следит, где хозяин захочет присесть.

Полезли в большой Кокурин и Марычев. Забредают все глубже, кокотья в руках… Вдруг — р-раз! — и нету обоих, исчезли, только фуражечки всплыли. Потом и сами они показались, фуражки свои изловили, выплыли где помельче, — и опять забредать. Им веревками с берега бредень тащить помогают. Выбрались посинелые, зубы стучат, зато и язей вывели полмотни. Хозяин доволен: «Матвей, на бери от меня записку, беги в Красново, тащи полведра». А в Краснове-то, в Красном, значит, селе, свой кабак у него…

Пока Матвей полведра притащит, еще две-три тони успеют сделать. Переходят от омута к омуту, синие, как утопленники. А приказчик тем временем носит за Коровенковым стул.

А вот и винцо подоспело. Первым хозяин подносит тем, кто за кокотья водил. Дядя Марычев выпил, взял из ведра плотицу живую, разорвал ее пальцами, закусил. Погрелись — и дело пошло веселее, — лезут в холодную воду напропалую, никто уж не смотрит на глубину. Вместе с язями в мотне завозились щуки, налимы, окуни. «Матвей, бричку сюды! — гремит Коровенков. — Ментом!» Погрузят улов весь в мешки, мешки в тарантас. Хозяин с уловом — домой, а мастера возле теплины вытанцовывают, допивают последнюю четвертную и закусывают печеными раками. Отец на ногах не стоит, еле плетется домой-то. Мать, бывало, кричит: «Илька, отца-то в сарай проводи, на сене скорея проспится…»

— Да-а, братцы мои, не забывал своих мастеров Коровенков. Бывало, на паску, на рожество тоже, писал записку в Красново в кабак, целовальнику, снова каждому по стакану из собственных рук подносил…

Золотяков, закончив рассказ, завороженно глядел на потухавший костер, словно жалея о временах, когда мастера могли принимать из хозяйских рук по стакану.

Ухваткин слушал его вполуха. Случайно перехватив на себе внимательный взгляд Плетюхина, почувствовал смутное беспокойство: «Чего это он на меня так воззрился?..» Но тут же забыл. А перед глазами вставало снова вчерашнее то собрание.

Может, зря он его затеял? Да нет, не зря, не напрасно. Дисциплина в цехах, в мастерских стала падать. Давно ли даже подумать никто не мог, чтоб на работу явиться нетрезвым, а теперь в мастерскую бутылки таскают, пьют в туалете. На днях на работу явились под мухой сразу семь молодцов. Душина, табельщика, вызывает: «Как посмел пропустить?!» — а от того самого как из бочки. Больше того, после обеда двое вообще с работы ушли, он вгорячах стал готовить на них приказ — уволить к чертовой матери вместе с пьяницей Душиным! Но потом спохватился: а кто ж это план выполнять ему будет? Ведь его мастера — это не та рабсила, которую можно по объявлению набрать…

Пришлось повесить другой приказ, о недопущении их на работу, с обсуждением на общем собрании. Был уверен, что всех их осудят, виновные сразу раскаются, — черта с два! Все восемь сидят, морды в пол, иные даже с ухмылочкой: мол, подумаешь, выпили!.. Предложил обсуждать всех скопом — собрание запротестовало: один выпил меньше, другой побольше, тот в первый раз приложился, а тот постоянно пьет, и надобно обсуждать по отдельности…

Ну хорошо, начали по отдельности. Стали голосовать. Он, председатель, за строгий с предупреждением, а собрание — поставить на вид. Он голосует за исключение, собрание — за выговор. Так вот все восемь, с Душиным вместе, и отделались легким испугом, так дело на этом и кончилось…

А еще как-то надо решать с Халдиным. Надоел. Взял в привычку последнее время, как только напьется, так тут же является к мастерским, встанет под окнами и начинает: «Разве художники вы? …мазы вы, мать-перемать, не художники, а яишники, вам только у господа бога яйца красить!..» Поливает на все село, даже в милиции слышно. Сколько уж раз в милицию приводили! А там подержат его немного и снова отпустят, — сам-то ведь Мохов, начальник милиции, из доличников бывших, в прошлом Гришкин дружок…

— Об чем задумался, председатель? — оборвал его мысли Плетюхин.

И опять на себе он ощутил его настороженный взгляд.

— Да просто так, ни об чем…

Сорвал, покусал травинку. Повернулся к Плетюхину:

— Что с Халдиным будем делать?

— С Гришкой? А что с ним делать…

— А как собрание постановило, так надо и поступать! — вмешался решительно Золотяков. — Сколько же можно, на самом-то деле! Раз в суд передать решили, чего же дальше тянуть.

— Может, займешься этим, Васильич? — спросил Ухваткин Плетюхина.

— Нет уж, уволь, — ответил поспешно тот. — Я и на собрании был против, да и сейчас… — И горячо — к Ухваткину: — Ты, Валерьян Григорьич, пойми: мы с им с гражданской еще знакомы, он ведь комбедом в селе ворочал, в партячейке у нас состоял, Советскую власть в селе устанавливал, кулачье всё, купчишек здешних, церковников прижимал, а потом по партийной мобилизации ушел воевать с Деникиным. А до этого в революции пятого года участвовал, на баррикадах сражался…

Ухваткин обиженно замолчал. Потом процедил недовольно:

— Вот и все-то вы так. На собрании одно, а как только до дела дойдет, так сразу в кусты…

— Да пойми ты, чудак-человек!..

— Ваш заместитель Кокурин пускай бы этим занялся, — вставил Золотяков осторожно.

Ухваткин взглянул на него, но ничего не сказал.

Он искренне не понимал, почему они, старые мастера, нянчатся без конца с этим пьяницей Гришкой. Уж добро бы один Доляков, с Гришкой они дружки, но за Халду все старые мастера, цвет и ядро артели. Ведь решение отдать Халдина под суд было принято большинством лишь в несколько голосов, в основном мастеров молодых, для которых Гришка если и был чем известен, то только своим беспробудным пьянством, дебошами да еще тем, что в селе им пугали детишек: «Вот я тя Гришке отдам, если будешь реветь!..» Таким он запомнился им с мальчишеских лет. Они, бывало, мальчишки, по дороге из школы дразнили на улице пьяного Гришку, кидали в него камнями. А еще что запомнилось с детства, так это лесная сторожка. Стояла она в версте от села, на опушке глухого леса, рядом с кирпичным заводом, и в ней, в этой самой избушке, по зимам жил Гришка, стерег казенный кирпич. Была она об одно окошко и по летам пустовала. Из покосившейся и дырявой крыши торчала труба, наполовину разваленная, с опрокинутым на нее ржавым ведром без дна. Избушка была без сеней, дверь выходила прямо на улицу, и темнела загадочно, жутко полуслепым оконцем, на оскольчатых стеклах которого цвел купорос. Идя по грибы, только самые отчаюги из них насмеливались, да и то индевея от страха, подойти под окошко и заглянуть внутрь. Но толком никто не мог разглядеть, что там было, внутри, потому как стоило крикнуть кому-то: «Гришка Халда идет!..», как охватывал всех слепой, безотчетный ужас, сдувал их мигом и гнал, как осенние листья. Летели, не чуя ног под собой. И волосы стекленели на голове, словно остановились в росте…