Александр Зеленов - Призвание

Так, с болевшей и изнывавшей душой, и промучился он до утра, до восхода.

Приехав домой, Сашка установил для себя твердую норму: в день писать по этюду. И вот теперь ежедневно, подхватив свой этюдник, с осьмушкой махорки иль пачкой легкого табаку шел к соседней деревне, на гумна, писать сараюшки, или отправлялся на Волгу.

В детстве, когда еще жили в деревне, он очень любил волжский этот поселок с шумным его базаром и ярмаркой, с перевозом на Волге. Жила здесь тетка отца Лизавета Петровна с семьей. Каждое лето, в июле, она приходила к ним в гости в деревню на праздник, на Серьгов день, а на Успенье, в конце августа, приглашала их в гости к себе.

В торжественный день Успенья, нарядившись с утра, отправлялись они всей семьей до перевоза, до Волги. Впереди шел отец, чисто выбритый, гладко причесанный, в черной суконной паре. Большие крестьянские руки его в корневищах бугристых вен, раздавленные работой, торчали из обшлагов нового пиджака словно рачьи клешни. На запястье, на левой, блестели часы с решеткой. Мать в белой праздничной кофте с газовым пышным бантом на груди торжественно выступала следом, зажимая в одной руке свернутый мышкой чистенький носовой платочек, другою вела за ручонку белоголовую Феньку. Сашка с младшим брательником Коськой топали сзади и затевали частенько возню, осаживаемые строгими взглядами матери. На Коське была матроска с синим воротником и черные трусики, он же, Сашка, шагал в милистиновыхдлинных штанах и в дымчатой, с поясом, новой рубахе, надетой прямо на голое тело и неприятно кусавшей.

Переехав Волгу на лодке, вместе с другими чинно шествовали улицами поселка, вежливо кланяясь каждому встречному, как учила их мать.

А вот и дом тетки на склоне крутой приволжской горы, один уже вид которого всегда вызывал у Сашки волнение, предчувствие близкого праздника.

Шумная встреча при их появлении, объятия, поцелуи. Пока накрывается праздничный стол, их, ребятишек, кормят на кухне сладким компотом, плюшками, пирогами и отпускают гулять на ярманку. Мать наказывает, чтобы Сашка не отпускал от себя младшенького и чтобы оба с Коськой они не зевали по сторонам, не считали ворон, а то, не дай бог, затопчут в толпе или попадут под лошадь…

И вот, крепко зажав в своей потной ладошке ручонку младшего брата, Сашка вел его мимо фабричных ворот, увалисто, косолапо шагавшего, вдоль забора с шеренгой слепых и нищих с запрокинутыми к небу пергаментными ликами, с протянутыми ладонями. Под ногами у многих — шапки вверх дном, засаленные картузы и фуражки, куда сердобольные христиане кидают медную мелочь. Лики слепцов исковыряны оспой. Гноящиеся лунки вместо глаз, гнусавые голоса…

Дорога ведет по булыжнику главной улицей к базарной площади, заполненной звоном гармоней, пьяными песнями, звуками дудок, свистулек, пищаньем «ути-ути», запруженной гуляющими. Волжский пологий берег, спуск к Волге, усыпанный мелким камешником, с вертящимися под веселую музыку каруселями, взлетающими до самого неба качелями, с полотняным, колышущимся на ветру балаганом; огромные толпы народа, веселого, празднично возбужденного. Музыка каруселей, девичьи визги с качелей, зазывные крики раскрашенного отчаянно клоуна у входа в таинственный балаган, полотняные стенки которого сотрясаются изнутри то и дело от взрывов веселого хохота публики, — все сливается в общий гул ярмарки, веселящий и подмывающий, от которого сразу и жутко и радостно, и вроде как не идешь, а плывешь над землей…

Бойко идет праздничная торговля. Желтолицые ходи торгуют нарядными мячиками на резинке, цветными бумажными мельницами-вертушками, надувными чертиками-пищалками. Тут же можно купить раскрашенного глиняного соловья, жестяную дудку, сладкого петуха на лучинке, леденцовопрозрачного, красного. А на пригорке — фанерная будка, из полутемной щели которой тетка в белом несвежем халате, наскребя из бидона со льдом сахарного мороженого и накрыв его сверху хрустящей корочкой, проворно выстреливала в покупателей пузатыми круглыми порциями из какой-то жестяной штучки…

Разбегались глаза, хотелось всего, но денег давала матка в обрез. Они покупали одно мороженое на двоих и принимались лизать по очереди его неземную холодную сладость, до самых пяток прохватывающую. На остальные же деньги приобретали «ути-ути» или пляшущий на резинке мячик и так же по очереди оглушали друг друга пищаньем или же чикались мячиком, пока из него, красивого и нарядного сверху, не начинали сыпаться обыкновенные опилки.

Увалень Коська, за толщину и неповоротливость прозванный Линычем, быстро уставал и принимался проситься домой, засыпая еще на ходу по дороге к дому.

Как он, Сашка, любил гостить в этом фабричном поселке! А после, когда переехали жить сюда насовсем, перевезли свой дом, произошло непонятное: навалилась откуда-то, стала его изводить день за днем по оставленной там, за Волгой, родной деревне тоска, тупая, тягучая, безысходная.

Угнетало необжитое, голое поле, где отведен был участок под дом и где не росло ни травинки, ни деревца. На иссушенной солнцем и ветром земле там и тут в беспорядке валялись бревна, перевезенные из-за Волги, из деревень, и только по этим вот кучам можно было гадать, где намечается новая улица.

Изба их — одна из причуд отца — была с широкими «итальянскими» окнами, но родитель сильно окоротил стропила, и крыша на ней получилась присадистой, низкой, что придавало избе жалкий, убогий вид. Еще в деревне мальчишки смеялись: «Ваша изба — как тетёрка!» Она и на самом деле напоминала тетёрку, присевшую на гнездо, и за такой ее вид ему почему-то было мучительно стыдно. Когда же ее собрали на новом месте из перенумерованных суриком бревен, еще без двора, без крыльца, с дверью прямо на улицу, выглядела она совсем уж убого, убого до безобразия.

Мать и отец уходили с утра на работу, Коська и Фенька бежали в школу, а его заставляли водиться с Венькой, лишь год назад народившимся.

Летнее солнце пекло нещадно, железная крыша избы накалялась — и некуда было деваться от палящего этого зноя, не было даже намека на тень. Снизу, из-под горы, торчали две длинные фабричные трубы, денно и нощно смердящие черным и жирным дымом. Там, под горой, открывались глазам фабричные прокопченные корпуса, мостовая из камня, с чугунными тумбами. И только за Волгой, где оставалась родная деревня, глаза отдыхали: там, грядами уходя к горизонту, бескрайне, зазывно синели леса…

Здешние пацаны были драчливы, частенько бивали при встречах, не принимали за своего, и он не всегда осмеливался выходить из дома, а целыми днями хлопушкой бил мух, кормил ненасытных куриц и нянчился с Венькой.