Александр Зеленов - Призвание

— Договор с Ювелирторгом-то заключили? — спросил Плетюхин.

— Думаем вот. Заключить-то бы заключили, да они от нас требуют что? — восемьдесят процентов в реальном стиле и только двадцать процентов в нашем. Мы же просим хоть двадцать пять в нашем, да и то я не знаю, откуда мы остальные в реальном возьмем, кто их будет писать…

— Да, брат, врасплох нас застал этот реальный стиль, свалился как снег на голову. И кто его мог там только придумать! Работали, план выполняли, дипломы, награды, почет — и вот тебе на… Хоть бы посоветовались: как, мол, вы сами-то там, мастера? А то сразу — бац! Сверху спустили, а мы тут расхлебывай…

— Раз надо — то, значит, надо! Там, наверху, получше нас знают; наше дело писать, а не рассуждать, — заметил Золотяков.

— С Союзтабакторгом договорились. Сто тысяч коробок для папирос дают расписать. Эти не спорят, берут в нашем стиле, — сказал Ухваткин.

— Когда на керамику-то переведут, что там слыхать?

— Спросил бы чего полегче. Керамику тоже навесили сверху: осваивайте! Своих мастеров посылали учиться — освоили, ну а дальше-то что?! Гжельский завод до сих пор не «белье», а дерьмо поставляет… Ну хорошо, мы и такие их вазы расписывать не отказываемся, но обжигать-то ведь все равно их негде, муфельной печи и до сих пор нет!.. Двести тысяч рублей по плану Всекохудожник должен был выделить нам в этом году, а не дал ни копейки, это, по-вашему, как?..

Ухваткин и сам не заметил, как разошелся и от обиды почти кричал, что Всекохудожник только бумагами руководит, обещаниями, а работой, договорами не обеспечивает, делами артели не интересуется, знать не знает и ведать не ведает, как живет и чем дышит артель. Сколько уж раз лично к ним обращался, требовал, ездил — и всё как горох об стенку. Наобещают — и тут же забудут. Последнее время даже на обращения не отвечают, а только и знают пихать комиссии да проверки. Отчисления берут все сто процентов, а помощи нет никакой…

— Надо бы ставить вопрос об нашей самостоятельности, чтобы выйти из подчинения Всекохудожника. Наше искусство они на свой аршин только меряют, а нам их аршин не подходит, должны у нас быть мерки свои, — сказал Плетюхин как что-то давно им решенное.

— Думаешь, перевод на реальный стиль — это их выдумка, Всекохудожника?

— А то чья же еще! Напланируют там, наворочают, намудруют, не понимая ни уха ни рыла, а мы тут расхлебывай. Надо, чтоб нашей артелью, искусством нашим специалисты, люди то есть понимающие его, занимались, а не всякие там горлопаны, чиновники…

Золотяков в разговор не вступал, благоразумно помалкивал и посматривал только, как Ухваткин с Плетюхиным кипятились. Кто знает, как еще все оно обернется, что может выйти из разговоров таких! Лубков вон Кузьма тоже пытался топыриться, — где он теперь?..

Всекохудожник, сказал Ухваткин, предлагает им, их артели, срочно готовиться к выставке с целью показа всех творческих сил мастеров. Вот если покажете, мол, советской общественности, на что вы способны, тогда и посмотрим…

— Что они там, рехнулись? Будто артель только вчера появилась! Да разве мы этого всему миру не показали?! — возмутился Плетюхин.

— На прошлое наше им наплевать, а вот покажите, мол, что вы сейчас сможете сделать.

— Очень уж нас эти выставки бьют, — заворчал недовольно Плетюхин. — Давно ли они нас призывали вот так же: работайте на Нью-Йоркскую, гоните ваши работы быстрей!.. Ночами не спали, старались, а вещи наши не приняли. Как бы и эта новая выставка боком не вышла…

— Сказали, что если, мол, выставка ваша будет иметь успех, у вас появится перспектива.

— А если не будет?

Ухваткин смолчал. Потом неохотно проговорил:

— Тогда еще станет хуже. Сказали, что все будет зависеть от нас самих.

— А как… в каком стиле велят нам писать?

— В стиле, сказали, особенно прижимать не будем, стиль ваш менять, мол, в корне не собираемся, но надо внести в него новое… новые темы. Электростанций побольше, строек, техники всякой, машин. Ну — и разнообразие в экспонатах, в материале, чтоб и на папье-маше, на холсте, на бумаге, фарфоре, на тканях…

— А деньги на это дают?

— Пообещали немного. Своим, станковистам, на одного столько в год они тратят, а нам — на артель, на сто мастеров.

— Нда-а, брат, дела…

Костер дотлевал. Плетюхин взволок на угли расколотый пень, набросал на него свежего лапника — от комаров. Дым повалил плотный, белый, густой, хоть шапкой его загребай, и на вкус кисловатый.

Золотяков уже спал, свернувшись возле костра калачиком, закутав полой пиджака остренький лисий нос. Было пора ложиться и им.

Плетюхин долго пыхтел, ворочался, поудобней умащивая подле огня свое необъятное тело. Ухваткин какое-то время дремал, слушал занудливый звон комаров и не заметил, как провалился в сон, словно в глубокую темную яму.

Проснулся внезапно, рывком, от какого-то смутного беспокойства, ощущения близкой опасности, но все кругом было тихо. Сонно, недвижно темнела вода, над которой висел беловатый ночной туманец, спали деревья и травы. Мутной санкирью над лесом желтело небо. Стояла та июньская полутьма, когда не поймешь, то ли уже начинает светать, то ли еще все темнеет. Ночь поглотила все звуки, одни лишь невидимые комары ныли тонко, просительно-жалобно.

Тревога родилась во сне. Что-то снилось ему неприятное, даже тревожное, но что это было, припомнить так и не смог, оставалось лишь смутное ощущение опасности.

Плетюхин, с открытым ртом, густо храпел во сне, втягивая ноздрями воздух и выпуская его из себя с такой сокрушительной силой, что одетые пеплом угли в дотлевавшем костре вновь занимались млеющим жаром, а легкий летучий пепел вздымался столбом.

Но вот его храп стал тише, перейдя в голубиное воркование, и Ухваткин почувствовал, как за ним наблюдает внимательный глаз. Тотчас же обернулся, чтобы поймать этот взгляд, но глаз уже был прикрыт, а Плетюхин храпел пуще прежнего.

Вот откуда она, тревога! Да и вчера ведь он замечал, как Плетюхин посматривал на него подозрительно… Неужели он знает?..

И вдруг убеждение, что тот знает все, охватило его с непонятной, непререкаемой властностью. Он пытался его отогнать, урезонить себя: ну откуда же он мог знать?! — но оно укреплялось в нем все сильнее. Плетюхин ведь был в артели первым ее председателем и теперь вот никак не может простить, что именно он, молодой, занял вдруг его место.

Сделалось как-то не по себе, заныла душа. Он пристально стал наблюдать за Плетюхиным, не сводя своих глаз с его переносицы, надеясь перехватить его взгляд.

Меж крутыми бровями Плетюхина умостился комар и, погрузив свое тонкое жало в плоть своей жертвы, самозабвенно высасывал солоноватую кровь. Он сидел уж давно, насосался, огруз налитым кровью задом, но все никак не мог оторваться, пользуясь безнаказанностью. Плетюхин спал беспробудно, иначе давно бы почувствовал и согнал комара, но и это не сняло сомнений. Напротив, стало казаться, что знает об этомне только один лишь Плетюхин, а знают все в мастерских и даже в селе. Знают, что именно он, Ухваткин, предал Кузьму Лубкова, лишил его безупречного имени и обрек неизвестно на что…