Александр Зеленов - Призвание

Нет, не ошибся!..

Краски были живые, переливались, играли. И даже следы на снегу, оттененные легкою синевой по краям, были как настоящие.

Он закончил этюд до прихода ребят, долго им любовался. Спрячет — и тут же вытащит снова…

Вот и он наконец-то добился, чего так хотел, к чему все время стремился и что не давалось прежде. Как все это вышло, он сам еще толком не понимал, но, не в силах унять ликовавшее сердце, продолжал любоваться этюдом.

Апрель уже двигался к середине. Начали таять снега, побежали ручьи. Таличка вышла из берегов и разлилась неохватно по луговой низине у дальнего леса. По утрам, прихваченная морозом, застывала она на плёсах в сонной полуде. В полдень в разливах ее дробилось радостно солнце, прыгали друг через друга на стремени сотни солнечных зайчиков. Вечерами закатное солнце зависало над горизонтом в оранжево-золотистой мари, задерживалось с каждым днем все надольше, будто хотело окинуть своим утомленным дневными трудами оком, сколько им сделано за день с весенней этой землей, перед тем как уйти на ночлег. Отражая румяный закат, оранжево-золотистой слюдой ртутно блестели наледи.

Но вот навалились южные ветры и началось бурное таяние. Из-под снегов запарила, начала обнажаться земля. Прилетели скворцы. Первой весенней трелью обжег сердце жаворонок. Все сильнее тянули к себе лиловые перелески, парующие поля, обсыхающие под солнцем стога и сараи, но выходить было не в чем, башмаки окончательно развалились, Сашка едва добирался в них по утрам до училища, а в общежитие приносил после занятий полные жидкой грязи. Мать так и не выслала обещанные резиновые сапоги.

Он уж совсем оправился от болезни и, боясь упустить натуру, после уроков, запасшись парой сухих портянок, вешал через плечо этюдник и башмаки и босиком, вприскочку пускался по лужам, наполненным снеговой пахучей водой, и по краюхам снега до ближнего леса. Выбирал местечко посуше и, прежде чем начинать этюд, растирал заколевшие ледяные ступни. Затем, обернув их сухими портянками, совал в башмаки и принимался улавливать на картон капризную, переменчивую натуру…

Все хотелось ему повторить свой недавний успех, но удача опять от него отвернулась. Уже затемно возвращался домой и с отвращением бросал за тумбочку очередную картонку…

Эти вылазки на природу не прошли ему даром. Грудь опять завалило, горло распухло, словно набитое ватой, дышалось с трудом. Вызванный в общежитие фельдшер определил воспаление легких. Сердобольная Шура усиленно пользовала его тертой редькой, каленой солью в тряпице, прикладывая и то и другое к грудям, и, пытаясь сбить жар, часто меняла на лбу уксусные примочки.

Как раз в эти самые дни и пришла наконец-то из дома давно ожидаемая посылка. В ней оказался продолговатый пакетик из мешковины с домашними колобками и сухарями и долгожданные сапоги.

Отправив супругу лечиться на юг, старый Норин все эти дни оставался один.

С утра, сипло и трудно дыша, затаскивал в избу охапку березовых дров, вытапливал печку. Позавтракав, брался за кисти, радуясь тишине, одиночеству.

Супруга его, Калерия Евдокимовна, по приезде в село играла какое-то время в любительском драмкружке, сама пыталась ставить спектакли, руководила хором, искала себя, но потом, заявив, что ей надоело возиться с бездарными этими Маньками, Ваньками, Таньками, села дома и захандрила, вспоминая столичную жизнь.

Занялась было обустройством квартиры, хотела обставить ее как у подруги в Москве, но он запретил ей трогать дедовы сундуки и лавки, старые половики и иконы, позволил лишь заменить занавески на окнах. Возмущенная этим, она укатила в столицу, бросив с порога, что больше ноги ее здесь не будет. Через неделю вернулась притихшая, но не роняя достоинства и давая почувствовать, что и там не нашла должного понимания.

Долго не мог он привыкнуть к ее курению, к губной помаде, которой испачканы были окурки, ею везде оставляемые, к развязной манере сидеть с папироской в зубах, сплетаясь ногами и высоко открывая худые колени. Она не хотела иметь детей, заботилась о фигуре, и это его огорчало. В последние годы жена помешалась на чистоте и за короткое время сумела отвадить от дома многих его друзей и знакомых. Особенно невзлюбила студентов («Натащат грязищи!») и вскоре добилась того, что теперь уже редко кто рисковал навестить старого Норина. А прежде студенты частенько его навещали, хотя, как ему говорили, Гапоненко и пытался им запрещать.

Сам новый директор дружбы ни с кем не водил, держался подальше от всяких теплых компаний, хотя постоянно и неустанно сколачивал возле себя актив, упорно выискивал единомышленников.

Он вечно был занят, всегда куда-то спешил, но никто никогда не видел, чтобы сам он писал, рисовал, ходил на этюды. Работы свои он никогда никому не показывал. Да и имел ли он их? Если случалось ему подменить кого-то из педагогов, все обучение его сводилось к тому, что, забежав во время урока, между другими своими делами, в аудиторию, наскоро обегал глазами работы учеников, на ходу подавая советы срезать нос, поднять бровь, посмотреть на уши, убавить рот, вновь исчезал, пыхая трубкой, оставляя за тощей сутулой спиной волокна синего дыма и запах медового табака.

На педсоветах он постоянно напоминал о требованиях момента, призывал педагогов шагать в ногу со временем, призывал к неустанной бдительности, к тому, чтобы каждый из них глубоко проникся здоровым недоверием к окружающим, вовремя смог разглядеть козни коварных врагов.

Оставшись вдруг не у дел, старый художник всю осень ходил на этюды. Природа лечила, но, как ни старался избыть он в себе горькое чувство обиды, подавить его до конца так и не мог.

Еще осенью, перед тем как уехать в Москву, к нему заходил Мерцалов, настаивал: самоуправство нельзя оставлять безнаказанным, надо протестовать. Пусть только Норин напишет, а все остальное он возьмет на себя.

Старый художник сказал, что сроду не писывал жалоб. Мерцалов не отступался. Он даже сам за него напишет, пусть будет только его согласие! Гапоненку надо как можно скорее поставить на место, иначе он тут наломает дров…

Вступила супруга Калерия Евдокимовна, обожавшая искусствоведа, считавшая его единственным интеллигентным человеком в этой провинциальной дыре. Она заявила мужу, что если бумагу он ту не напишет, то сделает это она сама.

При этих словах ее он вдруг поднялся и грохнул палкою об пол. Зная его характер, супруга не стала спорить, тут же смертельно обиделась и, оскорбленно вытянув в нитку тонкие блеклые губы, хлопнула дверью, ушла.

Извинясь за такой непредвиденный инцидент, Норин вдруг потерял всю охоту к беседе, насупился и замолчал.