Александр Зеленов - Призвание

— Откуда вы это взяли? — взъерошился Норин. — Я только хочу сказать, что ежели нет у тебя таланта, нет мастерства, то никакая идея тут не поможет, в искусстве тебе делать нечего.

И торопливо, волнуясь, он стал говорить, что как бы ни были хороши, велики наши чувства, мысли, идеи, но если они сказаны косноязычно и неумело — они не будут действовать, не будут жить. В великом искусстве начала его — чувства, мысли, идеи — живут неразрывно с формой. Да и вообще всякое дело, какую бы высочайшую цель и идею ни заключало оно в себе, венчается исполнением. В искусстве ли, в обществе ли, в мире живом превыше, нужнее всего есть высокое исполнение дела, а если этого нет, то все остальное — пустые слова…

Гошка слушал его, не подымая задернутых пленкой глаз.

Не нравился старику этот малый. Талантов он в нем особых не замечал — так, серячок, посредственность, но шустер, изворотлив, умеет держать нос по ветру.

Снова не без труда одолев волнение, успокоив себя, он побеседовал с ними еще какое-то время и стал прощаться. Проводил их до двери и, поджидая, пока они разбирали одежку, растроганно говорил, что рад посещению, спасибо, что не забыли его, старика.

Студенты ушли. У порога несмело топтался последний. Он не спешил уходить.

— У вас ко мне дело какое? — спросил его старый художник.

Студент заявил, что хотел бы поговорить.

На западе за селом догорала заря. Сладкий вечерний воздух был чист, прозрачен, напитан запахом талого снега и мокрой земли. На березах за домом, устраиваясь на ночлег, протяжно и хрипло кричали грачи. Под окнами чьи-то шаги, звонкий и чистый хруст вешних льдинок. В Слободе за рекой заливалась собака. В отстоявшейся тишине каждый звук был отчетлив, округл, будто печатался в смуглом вечернем воздухе. В боковом окне на фоне золото-алой зари с прелестной четкостью рисовался, словно вырезанный из плотной темной бумаги, пятиглавый храм с колокольней. В гаснущем небе над ним чистым и радостным блеском одиноко сияла первая звездочка.

В Заводах, над вековыми угрюмыми соснами, копилась лиловая мгла.

Проводив последнего посетителя, старый художник сумерничал, не зажигая огня.

Студент этот был Зарубин. Оставшись с глазу на глаз, он вдруг заявил, что не хотел говорить при всех, — ведь Гапоненко запретил посещать его, старика, и об этом их посещении ему обязательно нафискалят. Но дело не в этом — пускай!.. Только вот почему он, сам Норин, не протестует, не пытается даже протестовать? Ведь его же уволили незаконно, об этом все знают! Студенты его поддержат, он говорил уж с ребятами. Они написали письмо, и, если он, Норин, не возражает, письмо то отправят в область и даже в Москву…

Старый художник замахал на студента руками: нет-нет, не надо этого делать, не то сейчас время!..

Поспешив распрощаться, он заявил, что весьма благодарен студентам за их заботу, но попросил ничего такого не затевать и потом даже после ухода Зарубина долго не мог успокоиться.

Встреча разворошила душу. Давно ли, казалось, сам был молодым, таким же, как и они, полным светлых надежд, упований. Но вот и ему уже за шестьдесят, и с ним происходит то же, что и со всеми: слабеет память, уходят силы, наваливаются болезни, одолевает мнительность. И все упорнее мыслями он возвращался в молодость, почему-то казалось, что все, что было в нем самого лучшего, оставлено именно там.

Жизнь прожита. Немало друзей его бывших достигли известных вершин, но он не испытывал зависти. У каждого свой потолок. Да и жизнь слишком сложная штука, чтобы ее понимать однозначно. Многое в ней зависит от массы причин, в том числе от простого везения, а чаще же — от уменья приспособляться, которого им, Нориным, не дано.

Вон Павел… Жил как подвижник, работал в поте лица, не жалея себя, самое лучшее сделал, когда еще был никому не известен, готовясь писать большую картину, мечту своей жизни, эскизы к которой были исполнены мощи поистине микеланджеловской. Потом повезло, был замечен. Отгрохали богатейшую мастерскую, холст заготовил огромный для этой картины, — казалось, теперь цель близка. Но вот умирает большой человек, который заметил его талант, сумел оценить, — и все полетело прахом. Картина не состоялась, сам в новых мучениях, заново ищет себя…

Сам он лично, Норин Андрей, за громкой славой не гнался. Тем не менее и у него имелась своя заветная цель. Но вот появились откуда-то люди, далекие от искусства, — и обухом, обухом по голове!..

Что происходит? Во имя чего? Откуда взялась тенденция все приводить к общему знаменателю?.. Искал и не находил ответа. И не видел вокруг никого, кто бы мог объяснить. Потому и все мысли его устремлялись в те времена, когда, как казалось, он твердо верил в свое призвание и знал свой истинный путь, — в годы учебы своей в мастерской у Серова.

С приходом Серова в натурный класс там все решительно стало меняться. Первое, что он сделал, Серов, — отменил пресловутые «номера» и ввел вместо них оценки всего лишь трех категорий. Выставлять он их стал не за одни только большие работы, но и за карандашный набросок с натуры, в котором чувствовал «хватку» и «глаз». Гипс почти весь был изъят из учебных пособий, его заменила живая натура. Но и прежних натурщиков, всех этих Василиев, Тимофеев из богадельни, сотни раз рисованных, заменил молодыми натурщицами. При Училище был открыт свой магазин с материалами для рисования и живописи. Привозились материалы из Франции, были они лучшего качества, стоили же дешевле, чем в других магазинах.

Это при нем, при Серове, в дополнение к программе общеобразовательной были открыты еще и высшие курсы, из университета приглашены лучшие профессора, в числе их — историк Ключевский.

До Серова модель, случалось, мусолили иногда по целому месяцу, он же стал ставить всего на один сеанс, требуя быстрой ее зарисовки. Ставил и на пять минут, требовал рисовать по памяти.

В натурном классе с приходом его начались небывалые строгости. В первый же месяц первую категорию за рисунок получили из их класса всего лишь двое, во второй и третий — один, а в последующие — по нескольку человек. А в конце учебного года случилось непостижимое: оказалось, что весь их натурный класс не умел рисовать, — из девяноста учеников был признан окончившим класс по живописи только один, а все остальные оставлены на второй год…

Новый профессор их находил, что слишком они закопались в гипсы, в неподвижные формы антиков, не изучали натуру, а просто срисовывали ее. И вот когда он вместо мертвой натуры поставил живую, все они потерялись, не зная, как схватывать форму, как ее обобщать…

А как он учил! Подходит, молчит, взыскующе смотрит. Иной раз сам возьмет кисть и примется явно портить работу. «Плохо, совсем никуда не годится, не видите разве? Фигура не нарисована, нос отлетел на целый аршин!» — «Так уж и на аршин! Ошибся на самую малость». — «Для вас это малость, а для меня аршин… А голова, а торс? Весь рисунок разъехался! Извольте взять три точки и заново строить фигуру…»