Александр Зеленов - Призвание

Помнился первый приход Серова. Было утро, писали обнаженного натурщика, когда в их класс в сопровождении директора Училища князя Львова вошел коренастый маленький человечек. «Вот, господа, ваш новый профессор, Серов!» Директор остался стоять в дверях, а новый профессор, как-то уж слишком официально и принужденно раскланявшись среди наступившего всеобщего молчания, на попытку учащихся встать протестующе поднял руку: сидите.

Он сразу принялся обходить учеников, смотреть их работы. Кряжистый, низенький, плотный, он был похож на маленького слона. Суров. Взгляд пристальный, исподлобья. Подойдет, остановится сзади и смотрит. Долго, молча, упорно, даже немножечко жутко становится. (Кто-то рассказывал после: когда даже дома стал рисовать, ему все мерещилось, как сзади стоит Серов.) Посмотрит и скупо уронит: «Понимаете живопись, продолжайте». Или сделает спуск бровями: «Можете продолжать». Иной раз обронит одно-два слова: «сыро», «мыльно», «а где же форма?» Или: «Не закручивайте!..»

Часто повторял: «Берите из натуры только то, что нужно, а не все. Отыскивайте смысл!»

Главным предметом преподавания новый профессор считал постановку зрения. Сначала в натурном классе, потом в его мастерской портрета решительно все было направлено к этому. А еще — к развитию чувства художества. Нередко показывал сам, как надо. Посмотрит, возьмет вдруг кисть или уголь, поправит контур. Поправит уверенно, сильно. Один взмах руки — и рисунок поставлен… Это было непостижимо. Непостижимо — и непривычно. Прежде ведь как? Глянет преподаватель — промямлит, мол, посмотрите лицо там, торс или нос. На замечания такого рода многие просто не обращали внимания.

Новый профессор их был настолько мал ростом, что в мастерской для него там и тут были раскиданы низенькие табуретки, чтобы ему посмотреть при нужде на модель с точки зрения ученика, особенно если тот ростом высокий.

И уж совсем неожиданно было, когда их новый профессор, поставив натуру, сел вместе с ними ее рисовать. Сидит и делает то же, что и ученики. И вдруг среди тишины — его голос:

— Никакой растушевки и фонов! Только рисунок. Только уголь и карандаш. Надоели рисунки вроде заслонок!..

И снова сидит вместе с ними, кряжистый, коренастый, упрямый. Сидит и стирает, и мучается, переделывая, добиваясь того, что хотел передать…

— Я ведь не умею объяснять, а вот если хотите учиться у меня, так смотрите, как я рисую.

Его пример заражал. Ученики, разместившись на амфитеатрах скамеек, сидели настолько тихо, что явственно слышался шелест скользивших по плотной бумаге карандашей. Все с головой уходили в работу, все окружающее словно проваливалось куда-то, переставало существовать, и оставалось одно: сосредоточенность, жгучий азарт, желание сделать все так, чтобы не отставать от учителя.

Вскоре крутой характер Серова узнало и училищное начальство.

«Прошу не входить! Женская модель обнажается только перед художниками. Если я нужен — я сам выйду к вам…» — такими словами остановил Серов на пороге своей мастерской директора, князя Львова.

Ученики полагали, что таким, как Серов, все дается легко, без усилий, играючи. И их изумляло, с каким упорством работает он над рисунком. Стирал, переделывал, снова стирал, казалось, уже нарисованное прекрасно…

Как-то один из сидевших с ним рядом учеников пожаловался Серову, что у него не выходит: «Мучаюсь, мучаюсь…» Серов покраснел и ответил: «И у меня тоже…»

Да, так и сказал он, Серов, академик, прославленный живописец, заказать портрет у которого почиталось за честь. За это ученики еще больше любили его. Сам же Серов продолжал оставаться по-прежнему строгим и требовательным до беспощадности.

«Это не трудно — ловко начать. Вы вот сумейте закончить ловко!..»

Иное дело Коровин. Подходит к мольберту этаким фертом, пальцы под мышками, за жилетом, и рассыпается в похвалах: «Ах, как прекрасно, великолепно, ну прямо-таки Рафаэль!» А отойдет ученик — и он уже смотрит на эту его работу с брезгливой гримасой. Ученики говорили: придет Константин Алексеевич, поговорит о Сезанне, предложит записочку тем, кто желает посетить собрание картин Саввы Морозова, его приятеля, иной раз спросит, не нужно ли денег кому, — и уйдет…

Серов — тот всегда налегал на рисунок, заставлял искать форму. («Цвет меняется, форма остается!») Коровин же призывал любоваться цветом. Возьмет табуретку, присядет — и жест на натурщицу:

— Смотрите, как прекрасна она! какое великолепное тело! какой золотистый тон!.. А драпировка рядом?! Сколько в игре этих красок блеска и радости!.. Вы все молодые люди, вы же художники. Так любите же цвет, восхищайтесь им! Ведь живопись — это праздник. И ваша работа пусть будет праздником, вашей песней…

На этюдах Коровин вел себя шумно, вслух восхищался природой, ее красотой, сочетанием красок. Серов же всегда писал не спеша, в глубокой задумчивости. Коровин шутил: «Поглядишь на тебя, Антон, — будто ты мировые вопросы решаешь…» Для Коровина главной, единственной целью была красота, очарование красками. И никакой никогда тенденции, поученья! Живопись, как и музыка, должна вызывать наслаждение и ощущение прекрасного. Художник одаряет зрителя только одним прекрасным!..

Те, кому доводилось знавать шармера Костюеще студентом, когда он учился, сказывали, что и тогда он был общим любимцем и баловнем. Широко одаренный, науками не любил заниматься, сдавал экзамены походя, где-нибудь на площадке лестницы. За него постоянно кто-то просил. («Поставьте ему, пожалуйста, три, он так талантлив!») В него поголовно влюблялись училищные барышни, да и сам он был мастер великий влюблять в себя всех. Смуглый, с лицом итальянца, в ослепительно белой рубашке, выгодно Оттенявшей лицо, он был красив, как Мазини, и великолепно мог имитировать голос этого знаменитого тенора. И хоть безграмотен был ужасающе, мало читал, а писал, говорил, даже и пел с ошибками, все это ему прощалось легко, все покрывалось его живописным талантом и обаянием рассказчика. Очаровательный враль, он порхал беззаботно, срывая где только можно цветы удовольствия. Балагур, весельчак, сотрапезник, писал он великолепные декорации для частной оперы Мамонтова, был приятелем всех театральных знаменитостей, пользовался милостями кордебалета и хора, поголовно в него влюбленных. За кулисами только и слышалось: Костя, Костя, Костя…

Если работа не удавалась, Коровин бросал ее. Серов же всегда доводил до конца, утверждал, что любую работу и можно и должно исправить. Требовательность Серова к себе могла довести до отчаяния, его беспощадная строгость вошла в поговорку. «Писать надо, стиснув зубы. Готовиться надо серьезно, кончать же — шутя», «Рисовать надо туго, как гвоздем» — были одни из любимых его поговорок.