Александр Зеленов - Призвание

Мерцалов ушел, так и не получив от него ответа, тем не менее заявил, что он все равно не оставит самоуправство Гапоненки безнаказанным.

Да, Мерцалов умел говорить красно. И все же он был не таким, каким показался ему вначале. Видя, как горячо принимают его студенты, старый художник пришел к заключению, что, вероятно, такие вот темпераментные, горячие, увлеченные молодежи необходимы, — он ведь когда-то и сам увлекался в Училище живописи блистательным Константином Коровиным, человеком непостоянным и легкомысленным, но наделенным талантами самыми разнообразными и обаятельным говоруном.

Сам он к своему отстранению от должности относился какое-то время спокойно, считая все это простым недоразумением, которое вскоре заметят и тут же поправят. Однако же проходил месяц за месяцем, а «поправлять» никто не спешил. Больше того, объединив учебные группы на уроках талицкого искусства, Гапоненко постарался избавиться еще от одного неугодного, от Долякова, который остался теперь совсем не у дел, так как в артели работы ему почти не давали. И только когда в знак протеста несколько мастеров заявили, что тоже уйдут из училища, Гапоненко вынужден был Долякова восстановить.

Старый художник все чаще впадал в тягостные раздумья, не понимая, что происходит.

Жить стало лучше, карточки отменили. В магазинах теперь появлялось многое, если не все. На страницах газет, по радио, на собраниях, на митингах славили человека, которому будто бы мы и были обязаны всем; всюду превозносилось и славилось только одно это имя, от портретов его рябило в глазах, все приписывалось ему одному. Он — и весь остальной народ. Он — и массы… Но ведь массы-то эти — они не безлики, массы тоже из личностей состоят! И не в этой ли атмосфере всеобщего преклонения, всеобщей нивелировки плодятся гапоненки, люди невежественные, тупые, самоуверенные, которые могут лишь запрещать, разрушать, но не способны ничего создавать, попугаи, делающие мерою всех вещей собственную свою ограниченность?! Не такие ли с пеной у рта призывали в недавние времена сбросить Пушкина с корабля современности, а в Училище живописи, как рассказывал Павел, двоюродный брат, учинили погром? Громили античные статуи, гипсы, в пролеты лестничных клеток летели Венера Милосская, головы, бюсты древних, скульптуры Мирона, Праксителя, Фидия… Погром учинен был такой, что весь пол в вестибюле был на аршин покрыт кусками битого гипса.

Увидев такую картину, Павел с братом своим Александром договорились с училищным сторожем и, с трудом разыскав подводу в холодной, голодной Москве времен военного коммунизма, ночью явились с подводой во двор мастерских и почти до утра выбирали из груд битого гипса остатки слепков, более или менее уцелевшие, и увезли в мастерскую свою, на Арбат.

Так удалось им спасти Венеру Милосскую, Боргезского бойца, голову римского сенатора и часть Пергамского фриза.

А гапоненки и сейчас продолжают свою разрушительную работу, бездумно толкая искусство на путь нивелирования, превращая его в заурядное ремесло, в ширпотреб.

Изредка навещая его, старика, или встречая на улице, мастера задавали вопрос, как им быть, по какому пути пойдет их искусство дальше.

Он отвечал, что здоровому телу не нужно впрыскивать камфору. Ими пройден достаточный путь, их искусство завоевало мировое признание, в нашей стране каждый культурный, развитый человек знает и любит его, гордится его мастерами.

«Сами вы создали ваше искусство — сами и будете совершенствовать. Развиваться же оно будет совершенно так же, как развиваются в нашей стране все другие искусства».

Так он им говорил, мастерам. Сам же на деле видел другое: с горечью убеждался, как делают всё, дабы превратить уникальное это искусство в обыкновенное ремесло, а мастеров — в заурядных ремесленников. И такое не только у них, но и в соседних Холуе, Мстове, тоже бывших иконописных селах.

В этом он видел опасность, опасность большую, серьезную. Такая опасность, если ей дать разрастись, может вовсе лишить труд мастеров творческого начала, всякого интереса и смысла, сделать его казенным и со временем приведет самих мастеров к казенному отношению к делу, к равнодушию и иждивенчеству. Больше того: там, где дело пытаются ставить поперек человеческих интересов, там начинаются пьянство, загул, полный развал…

Студенты ввалились к нему неожиданно, шумной толпой, напуская в теплые комнаты холоду. Встречая колючий хозяйский взгляд из-под лохматых бровей, встали смущенно у двери.

— Можно?

— Ну проходите, уж коли пришли, — бросил ворчливо старый художник. — Вот только обувь не забывайте снимать! — И оглянулся, словно за ним наблюдала супруга.

Второкурсники начали спешно сбрасывать разномастную обувь, сваливать в кучу тужурки, шапки, пальто.

Явились почти всем курсом, все, кто жил в Квашнине. Даже Средзинский пришел, не посчитав, вероятно, помехой тот случай, когда был застукан старым художником у него в огороде с полными яблок карманами.

— Проходите, рассаживайтесь.

Проходили, исподволь шаря глазами по степам с развешанными картинами и этюдами.

— Ну-с, так зачем же явились, о чем мы с вами поговорим?

Студенты неловко молчали.

— Что там, в училище, новенького?

Новостей особенных не было. Объединили учебные группы по талицкому искусству. Гапоненко восстановил Долякова, теперь курирует тот дипломников.

— Этюды-то пишете? Альбомы свои еще не забросили, а?

Этюды, конечно, пишут, а вот альбомы… Досекин уж редко их проверяет теперь.

— Мы ваши работы пришли посмотреть, — послышался чей-то голос.

— А вот они перед вами, смотрите! — старый художник рукой показал на стены.

— Нам гово’или ’ебята со ста’ших ку’сов, что у вас есть ’исунки Се’ова, а к’оме того, соб’ание ста’инных икон, — скользнув по хозяину дома плывущим уклончивым взглядом, проговорил Гошка Слипчук.

Да, есть, подтвердил художник. Рисунки достались ему от Алексея, старшего брата, преподававшего вместе с Серовым в московском Училище живописи. Иконы же он собирает для Павла, брата двоюродного.

— А вы сами Серова видали… живого? — задал вопрос Казаровский, уставив на старика выпуклые бараньи глаза.

— А как же, по-вашему, мог я его не видеть, когда у него учился?! Сначала в натурном классе, потом в мастерской.

— И Коровина тоже видали? — не унимался Митька.

— Коровиных было двое, оба художники и оба преподавали в Училище… Вас который интересует, Сергей или Константин?

— Ну, у которого этот… широкий мазок.

— Если «широкий», тогда Константин, — улыбнулся Норин. — Сергей, его старший брат, преподавал в головном классе, Константин же Коровин с Серовым вели мастерскую портрета.